Амнуэль П.Р.

Простые числа

Я не жду от жизни ничего хорошего. Не жду c тех пор, как умерла Софа, меня отправили на заслуженный отдых, а Вадик с семьей уехал в Штаты и поступил работать в престижную, по его словам, компьютерную фирму, где (опять же, по его словам) ценят «русские» мозги, подразумевая под этим мозги скорее советские, старой закваски. Сейчас, конечно, наши тоже кое-чего стоят, но разве сравнить нынешнее образование с тем, когда…
Ну вот. Как только начинаю о чем-то думать, мысль сразу сворачивает на проторенную колею – что это, если не свидетельство старости? С другой стороны, ведь действительно. Не скажу ничего о математике или, скажем, о биологии с химией, но в моей родной астрофизике разве не в семидесятых годах прошлого уже века сложилось поколение, с которым до сих пор считаются на Западе и на работы которого и сейчас можно найти ссылки в самых престижных журналах? Какие имена! Рашид Сюняев, Витя Шварцман, Коля Шакура, а чуть позже Коля Бочкарев, Володя Липунов, Толя Черепащук… Конечно, я понимаю, что никому, кроме профессионалов, эти имена не скажут ничего, но тем, кто хоть что-то понимает в астрофизике…
И опять я не о том. Об астрофизике я не собираюсь говорить ни слова – из науки я ушел… нет, если по-честному, то ушли меня, и, что совсем было не по-человечески, произошло это ровно на седьмой день после смерти Софы. Ко мне пришли коллеги, все такие же… ну, или почти такие же, как я – возраст пенсионный, но кто по своей воле оставит работу, которой посвятил жизнь? – и мы сидели, поминали Софу, говорили о том, какой она была отзывчивой, домовитой и умной. О ее уме вспоминал в тот вечер каждый, даже Анатолий Гаврилович, который Софу терпеть не мог, потому что она всегда говорила ему в лицо ту правду, которую никто, кроме нее, ему не сказал бы. И уже когда собирались расходиться, Анатолий этот Гаврилович поднялся и сообщил, будто не приговор зачитал, а великую радость поведал: мол, дирекция вас очень просит, Петр Романович, учитывая ваш возраст и то, что в последнее время в обсерватории стало плохо со ставками… В общем, пенсия у вас будет хорошая. «Маленькая, но хорошая», – пробормотал я в ответ, вспомнив персонаж рязановского фильма…
Вот тогда время для меня и остановилось. Не биологическое, оно-то, конечно, движется независимо от сознания и только в одну сторону, как река, которую невозможно перегородить плотиной и заставить изменить русло. Я имею в виду собственное психологическое время, которое то течет подобно великой реке Волге, то вдруг останавливается, застывает, как скованный льдом ручей, а бывает, что несется, будто горный поток, подбирая по дороге валуны воспоминаний, или даже, словно цунами, сметает все, оставляя позади груды развалин прошлого – самых страшных развалин на свете, потому что разрушенный бомбой город можно восстановить, а сломанная, уничтоженная жизнь не денется уже никуда…
Нет, положительно, старость – такая болезнь, которая неожиданно приходит и так же неожиданно забывается: сначала ты эту болезнь остро осознаешь, а потом, видимо, не то чтобы привыкаешь, но перестаешь считать болезнью. Это, мол, жизнь, а жизнь не болезнь, хотя и заканчивается всегда летальным исходом…
Вообще-то, я хотел рассказать о человеке, которому, в отличие от меня, не удалось дожить до старости, но почему-то начал рассказ с себя, хотя, по сравнению с покойным Олегом Николаевичем Парицким, я, конечно, личность в истории маленькая. Впрочем, о масштабе личности человека, погибшего на нашем пруду 15 февраля, судят сейчас по-разному: одни говорят, что такого мощного ума земля не рождала лет сто или больше, другие считают, что разговоры о гениальности Парицкого сильно преувеличены, а то, чем он занимался, вообще говоря, ближе не к математике, а к самому что ни на есть научному шарлатанству.
На мой же непросвещенный взгляд…
Впрочем, свой взгляд я еще смогу высказать и даже попробую его обосновать, но сначала, как говорит наш участковый инспектор Михаил Алексеевич Веденеев, «голые факты, не прикрытые одеждами следственных версий»…

* * *
В тот день я ездил в Репино за продуктами. Это недалеко – минут двадцать автобусом. Правда, автобусы через наш поселок проходят редко, но если знать расписание, то времени на ожидание теряешь не так уж много. Знать расписание, однако, дано не каждому, потому что, как однажды предположил все тот же Олег Николаевич, меняется оно, похоже, еженедельно и составляется с помощью генератора случайных чисел. О числах, впрочем, Парицкий мог говорить по любому поводу, и автобусное расписание, действительно странное, было поводом не хуже прочих.
Прошу прощения. Вместо того, чтобы излагать неприкрытые факты, я опять начал философствовать. Факты же таковы. В Репино я выехал автобусом в 11.45, а вернулся в 15.30. Еще подъезжая к остановке, увидел милицейскую машину с проблесковыми маячками, стоявшую у дома, где жил Парицкий. Естественно, мне и в голову не пришло, что Олег Николаевич чем-то нарушил наше уголовное или любое иное законодательство, и потому я решил, что менты… прошу прощения – представители органов правопорядка прибыли в наш поселок по каким-то своим делам, знать которые простым смертным не следует. Я отнес домой кошель с продуктами (конкретное его содержание к моему рассказу не имеет ни малейшего отношения) и вышел посмотреть, куда направятся товарищи милиционеры, покинув поселок. Тогда я и увидел, что дверь в домик Парицкого раскрыта настежь, двое милиционеров топчутся у порога, а на противоположной стороне улицы собралось человек двадцать, даже Никита приковылял на своем костыле.
Подошел и я, предчувствуя какую-то беду, но еще не понимая – какую именно.
– Что тут происходит? – спросил я у стоявшего ближе ко мне Никиты, потерявшего ногу во время одной из чеченских кампаний, не знаю – первой или второй, в то время я еще в поселке не жил, а спрашивать не хотел.
– Олег Николаевич, – хмуро сказал Никита.
– Что? – нетерпеливо спросил я. – Что Олег Николаевич?
– Утонул, – сообщил Никита.
– Утонул? – это было все равно, что сказать, будто Парицкого задрал медведь. Где он мог утонуть в середине февраля? Не в собственной же ванной! Речка наша, впадавшая в Неву, давно застыла, пруд тоже, а до Финского залива далеко, и чтобы там утонуть, нужно быть моржом, в то время как Олег Николаевич даже в августовскую теплынь не любил купаться, о чем сам мне как-то рассказывал.
Оставив Никиту, я направился к одному из милиционеров, представился и задал тот же вопрос: «Что происходит?».
На этот раз ответ оказался более пространным и точным. Более того, меня даже попросили войти в дом, усадили в маленькой гостиной на стул, на котором я обычно и сидел, когда приходил к Парицкому в гости, и, прежде чем сообщить интересовавшую меня информацию, устроили перекрестный допрос. Перекрестный в том смысле, что вопросы задавали сидевший справа от меня гражданин в штатском и сидевший слева участковый Веденеев, знакомство с которым у меня было шапочным – однажды, вскоре после того, как я переехал в поселок, Михаил Алексеевич явился ко мне вечером, выпил три стакана чая с вареньем и выпытал всю биографию, начиная со дня рождения 3 апреля 1948 года в городе Клинцы Брянской области, и кончая покупкой дачного домика после смерти Софы и выхода на пенсию.
Ответив на вопросы, которые не могли иметь отношения к какому бы то ни было происшествию с Олегом Николаевичем, я задал – в третий уже раз – свой: «Что тут, в конце концов, происходит?»
Тогда участковый Веденеев и сообщил, что час примерно назад тело Парицкого было обнаружено в пруду, расположенном метрах в пятистах от поселка в направлении Питера. Пруд, понятно, замерз еще в ноябре, переправляться по льду на противоположный берег никому – и тем более Парицкому – в голову прийти не могло, потому что, во-первых, делать там было решительно нечего, а во-вторых, вокруг пруда шла тропа, по которой идти было куда удобнее, чем по льду, не очень-то прочному по причине мягкой нынешней зимы. Именно по этой тропе и шел некто (имени свидетеля Веденеев мне не назвал, и я лишь потом узнал, что это был Антон Челяев, шедший пешком от станции), увидевший, что метрах в десяти от берега лед сломан, образовалась довольно большая полынья, и в ней (могу себе представить, что почувствовал Антон!) виднеется человеческое лицо с выпученными глазами и раскрытым ртом.
Антон сразу понял, что спасать тут некого, и потому, не сходя с места, достал мобильник и позвонил в «скорую» и милицию. Участковый прибыл на место спустя семь минут (это Михаил Алексеевич особо подчеркивал, чтобы все обратили внимание на его оперативность), а «скорая» не приехала вообще, и тело пришлось вывозить в морг на милицейской машине.
Предварительные следственные действия, предпринятые еще до моего возвращения из Репино, заставили (именно так Веденеев сказал – заставили, и никак иначе) прийти к единственно верному заключению: Парицкий сдуру решил за каким-то чертом пересечь пруд по льду, но лед нынче сами знаете какой, и, понятно, проломился, в результате чего Олег Николаевич оказался в ледяной воде, из которой не смог выбраться. Несчастный случай, да.
Скорее всего.
– Чисто теоретически, – сказал участковый, массируя себе затылок, – можно допустить, что Парицкий… э-э… покончил с собой. Зачем, скажите, в здравом уме переть по льду, когда… ну, вы понимаете. Чисто теоретически, – с нажимом повторил Веденеев, – но мы должны отработать обе версии. Вот потому мы вас и спрашиваем. Вы лучше других знали покойника. Вы с ним общались. Что вы можете сказать о его душевном состоянии? Может быть… Депрессия?
– Нет, – сказал я. – Даже теоретически – нет. Олег Николаевич вел такой образ жизни, какой ему нравился. Он делал то, что считал нужным. Скорее уж я бы покончил с собой, чем он…
Я бы с собой тоже не покончил, но об этом я участковому, тем более в присутствии штатского следователя, говорить не стал. Но если чисто теоретически рассуждать о поводах, то у меня их было достаточно, а у Парицкого не было вообще. Чушь.
– Чушь, – убежденно сказал я. – Не мог он покончить с собой. Тем более – так.
– Ага, – с удовлетворением произнес штатский и записал в свой блокнот длинную фразу.
– Я тоже так думаю, – кивнул Веденеев. – Спасибо, Петр Романович, за помощь, идите домой, на вас прямо лица нет.
– Да, – вспомнил он, когда я встал и на нетвердых ногах направился к двери, – скажите, Петр Романович, вы ведь хорошо знали Парицкого… Кому сообщить о его смерти? Я знаю, что у него была жена, верно?
– Лена, – кивнул я. – Она в Питере живет. Если хотите, я ей позвоню…
– Да-да, – с готовностью согласился Веденеев, – позвоните. Скажите, что тело отвезли в Репино, пусть она обратится в тамошнее отделение милиции, вот телефон, спросит майора Кандыбу, он ей объяснит, что дальше делать.
Я взял листок, положил в карман куртки и вышел из полумрака комнаты в полумрак наступившего вечера. Звонить Лене мне не хотелось. Что я ей скажу? Но еще меньше мне хотелось, чтобы Лене звонил Веденеев или этот в штатском. Чужой голос и слова, которые не дай Бог услышать… Лучше я сам.
Но почему, черт побери, Олег поперся, как выразился участковый, по льду нашего пруда на противоположный берег?

* * *
Познакомились мы летом, я уже не помню точную дату, хотя Олег Николаевич сказал бы, что запомнить ее очень легко, потому что если что-то очень известное умножить на что-то, известное еще больше, то как раз это число и получится, какие проблемы? У Парицкого с запоминанием чисел проблем не было никогда, но ведь это профессиональное: так библиотекарь помнит по фамилиям всех читателей (точно знаю, Софа моя почти полвека работала в научной библиотеке обсерватории), а актер – текст длинной и не интересной пьесы. Олег Николаевич был по профессии математиком, диссертацию защищал по теории чисел, название я здесь приводить не стану, хотя – в отличие от даты нашего знакомства – прекрасно помню.
И помню, что день, когда мы познакомились, был очень теплым и солнечным, я только что переселился в купленный довольно дешево домик, сын помог с перевозкой вещей и сразу уехал в Пулково – не в обсерваторию, конечно, а в аэропорт, но дорога шла мимо моей бывшей работы, и я хотел проводить Вадика, чтобы по пути туда и обратно еще раз бросить взгляд на знакомые с юности купола и вспомнить… «Нет, – сказал сын, – зачем тебе лишний раз расстраиваться?» Тоже верно.
Вадик уехал, а я побродил по обеим пока еще не обжитым комнатам, стало мне тоскливо, и я пошел в лес, благо до ближайших деревьев было ходу минут десять, если не торопиться, а идти и думать о вечном.
Я и думал о вечном, когда увидел сидевшего на пне молодого мужчину – лет тридцати или чуть больше – с узким лицом и широко расставленными глазами, густыми бровями и распадавшейся на три потока каштановой шевелюрой. Рост я сразу определить не смог – это потом, когда Парицкий встал, представившись, я увидел, как он высок: больше метра восьмидесяти точно, на голову выше меня.
– Вы сегодня переселились? – спросил он. – Астрофизик, да? Знаете, это замечательно. А то ведь…
Он как-то неопределенно махнул рукой, а я, впустив, наконец, в сознание названное им имя, воскликнул:
– Постойте! Вы тот самый Парицкий?
Мне сразу стало неловко, и я хотел принести свои извинения, ну, сорвалось с языка, не всем приятно, когда о них говорят «тот самый», хотя некоторые готовы отдать за это очень многое, включая совесть, достаточно хотя бы пару вечеров посидеть у ящика и посмотреть новости.
Парицкий действительно поморщился, будто проглотил ломтик лимона, и сказал:
– Тот самый. Если вы имеете в виду…
– Нет-нет, – поспешил откреститься я от всего, что могло приписать мне воображение нового знакомого. – Ничего я в виду не имел. Вы математик?
– Математик, – кивнул он и добавил: – Тот самый. И если нам повезло оказаться рядом в этом поселке, мне так повезло точно, то не объясните ли, Петр Романович, почему в космологии принято говорить о темной энергии, когда это, насколько я понимаю, всего лишь возрождение известной эйнштейновской космологической постоянной?
– Ну как же! – воскликнул я, обрадовавшись, что могу поговорить с умным человеком на профессиональные темы. – Есть разница – и не только терминологическая.
Дальнейший разговор опускаю, поскольку содержание его имело бы смысл изложить на страницах академического журнала, но не здесь, где место лишь впечатлениям, ощущениям, представлениям – в общем, тому, что связано с нашей эмоциональной деятельностью, а не с рационалистическим описанием мироздания, каким бы интересным оно ни было с профессиональной точки зрения.
Вечером мы сидели в гостиной у Парицкого, пили чай с вафлями и спорили о кризисе современного образования. Домой я ушел засветло, но совершенно не представляю, сколько на самом деле было времени – стояли белые ночи, и на дворе могла быть и полночь, и пресловутый Час Быка, а может, наоборот, было еще рано, и меня просто сморили усталость и неожиданное умственное напряжение этого тяжелого дня?
Так мы познакомились и потом – до наступления холодов – ходили друг другу в гости едва ли не каждый вечер, а порой и в дневные часы, если у него или у меня возникала неожиданная идея, которую следовало срочно обсудить. У Парицкого не было ни обычного телефона, ни мобильного, так что визиты наши всегда происходили неожиданно, но никогда не были обременительными.

* * *
– Не могло этого быть, – уверенно сказала Лена, когда я сообщил ей о том, как погиб ее бывший муж.
Я долго готовился к этому звонку, не выношу женских слез, и по всем человеческим законам жена, пусть и бывшая, должна была охнуть, услышав о том, что случилось, потом воскликнуть «Нет!», а после этого заплакать в трубку или долго молчать, переживая и не находя слов.
– Быть такого не могло! – повторила Лена. – Вы сами, Петр Романович, можете поверить в то, что Олег поперся по тонкому льду на какой-то там противоположный берег?
Вот и она сказала «поперся», будто нет в русском языке других слов для обозначения этого действия.
– Но ведь… – сказал я и замолчал, потому что мне, наконец, послышались в трубке звуки, напоминавшие ожидаемый плач. Но это, скорее всего, были помехи на линии, потому что Лена правильно закончила начатую мной фразу, сказав совершенно трезвым, хотя и немного взволнованным голосом:
– Но ведь он пошел, да? Вот я и спрашиваю вас, Петр Романович: почему? Что заставило Олега сделать это? Что-то совершенно экстраординарное, вы понимаете?
Ах, какая разница… Может, он что-то увидел? Услышал? Показалось что-то? Кто сейчас на это ответит, да и смысл-то какой в поисках ответа? Олег Николаевич погиб так, как погиб, и этот наблюдательный факт невозможно изменить любыми предположениями.
По-разному люди реагируют на трагическое известие. Когда умерла Софа… Нет, не буду я это вспоминать, не буду, не хочу, не стану…
– Где, вы сказали, сейчас Олег? В Репино? Спасибо, что позвонили, Петр Романович, спокойной ночи.
Можно было подумать, услышав эти слова, что Парицкий напился, буянил, попал в милицию и сейчас спал там на узкой деревянной скамье, а дежурный мент составлял в это время протокол. Странный человек – Лена, всегда казалась мне странной, но я и знал-то ее больше по рассказам самого Олега Николаевича, потому что, когда мы с ним познакомились, он уже давно был в разводе. Лену я видел дважды, когда она приезжала к бывшему мужу, чтобы то ли забрать у него какие-то вещи, то ли, наоборот, привозила какие-то бумаги – о цели ее приезда Олег мне не докладывал, а я, понятно, не спрашивал, не имею привычки лезть в чужую личную жизнь. Впрочем, и в свою тоже не пускаю.
Как бы то ни было, но цели своей Лена добилась: положив трубку, я долго ходил по комнате из угла в угол, думал о соседе, вспоминал и, чем более в эти воспоминания углублялся, тем меньше понимал, за каким, действительно, чертом Олег поперся на противоположный берег нашего небольшого пруда прямо по льду, прекрасно понимая, что это не Финский залив, и толщина ледяной корки здесь вряд ли превышает пару-тройку сантиметров. Прежде, чем ступить на лед, Олег должен был выбрать, должен был принять решение, и я не мог себе представить, почему он не обошел пруд кругом – для этого требовалось всего на десять минут больше времени! Торопился? Значит, увидел на противоположном берегу такое…
Что?
Я посмотрел на часы: было двадцать два тридцать шесть. Время, вообще-то, не очень позднее, тем более для нашего участкового, который, по его же словам, раньше двух спать не ложился. Не потому что дела, а потому что бессонница.
– Михаил Алексеевич? – спросил я, хотя прекрасно, конечно, узнал голос.
– Петр Романович? – узнал и меня по голосу участковый и спросил участливо: – Тоже о Парицком думаете?
– Да, – признался я. – Как-то это все… странно. Ужасно, я хочу сказать. Такой молодой… Тридцать шесть. Жить бы и жить… Но… Странно.
– Вы не против, если я к вам сейчас загляну? – спросил Веденеев.
Вообще-то… Михаил Алексеевич непременно принесет бутылку, а пить мне совершенно не хотелось, даже на помин души, тем более, что и Олег не одобрил бы… Но и сидеть одному, рассуждая о том, чему я при всем желании не мог бы найти подтверждения, мне хотелось еще меньше.
– Конечно, – сказал я, – заглядывайте.
Я выставил на стол консервы, коробку вафель, банку маринованных огурцов – что еще можно было использовать в качестве закуски? И думал о том, под каким предлогом отказаться пить за упокой души раба Божия Олега. Но странное дело – Веденеев пришел с пустыми руками и сразу приступил к делу, едва переступив порог.
– Я, собственно, вот о чем, – сказал он, сбросив полушубок и шапку на диван, и присел к столу, отодвинув на противоположный край приготовленную закуску. – Вы мне тогда так и не ответили: почему…
– Олег Николаевич поперся по льду на противоположный берег, – закончил я. – Да, я все время об этом думаю. Лена… Я ей звонил… Она тоже считает, что не мог он этого сделать, будучи в здравом уме.
– Вот, – согласился Веденеев. – К сожалению, темнеет нынче рано. В четыре уже темно, вытащить-то его успели еще при свете, а потом… И следы, когда вытаскивали, затоптали.
– Следы? Какие следы?
– Не знаю, – резко сказал Михаил Алексеевич. – Но если Парицкий при всей его осторожности полез на лед, то была причина! Что-то он увидел. Или кто-то его повел. Может – позвал.
– С противоположного берега? – спросил я.
– Почему нет? Что-то было там. Так я подумал. Но сейчас темно, не увидишь.
– А ночью может выпасть снег, – мрачно сказал я.
– Вряд ли, – покачал головой Веденеев. – Небо ясное, мороз. Наоборот: если есть какие-то следы, к утру они только яснее обозначатся. Когда рассветет… Думаю, часов в девять самое время. Как вы…
– Конечно, – сразу согласился я. – Будете идти, позвоните, я выйду.
– Значит, договорились, – сказал Михаил Алексеевич и, вытащив двумя пальцами из банки огурец, отправил его в рот. – Надо бы помянуть Олега Николаевича, но это потом. Завтра. Когда разберемся.
Он ушел, а я с трудом уснул в три часа ночи. Может, в четыре. А может, и вовсе не спал, потому что все время вспоминал что-то, и было ли это во сне или в реальности, я сказать не мог, да и какая, собственно, разница?
* * *
Парицкий был «тот самый», и после нашего знакомства в лесу я специально вышел вечером в Интернет, нашел посвященный работам Олега Николаевича сайт (на английском, по-русски сделать такой сайт ни у кого почему-то не дошли руки) и перечитал резюме основных его статей, полный текст которых был для меня вообще-то недоступен – математику я знал, конечно, неплохо, но ровно настолько, насколько мне это было нужно для решения астрофизических задач, достаточно сложных для физика и вполне примитивных для математика-профессионала.
О Парицком заговорили в научных кругах еще тогда, когда он учился на четвертом курсе питерского матмеха – в одной из курсовых студент, как выяснилось, доказал неполноту «решета Аткина» для простых чисел. Доказательство, как оказалось потом, было недостаточно общим, но сначала шум в научных кругах получился изрядный – даже у нас в обсерватории теоретики из отдела небесной механики посвятили исследованию талантливого студента семинар, на котором я высидел до середины и смылся, не поняв и половины того, что было написано на доске и сказано с кафедры.
После университета Парицкому предложили остаться на кафедре и писать диссертацию на любую понравившуюся ему тему из любимой им теории чисел. Он же, однако, предпочел пойти младшим научным в Стекловский институт, где и числился до того дня, когда о нем заговорили по совершенно иной причине, с математикой связанной косвенно. За несколько лет Парицкий опубликовал десятка два работ, о каждой из которых говорили, как о замечательной, неожиданной, уникальной… Честно говоря, меня это не интересовало ни в малейшей степени – современная теория чисел так же далека от астрофизики звезд на поздней стадии эволюции, как белые карлики – от голубых сверхгигантов. Но фамилию Парицкого невозможно было не услышать, работая в любом научном учреждении, хоть как-то связанном с математикой: в двадцать четыре года он усовершенствовал тест Миллера-Рабина, в двадцать шесть расправился с задачей Виттингера, в двадцать семь… И все ждали, когда Парицкий иссякнет – известно ведь, что математики лишь до тридцатилетнего возраста радуют своими оригинальными идеями и научными изобретениями, а затем наступает спад. Почему происходит именно так, не знает толком никто, но факт остается фактом – науке не известны математические открытия, сделанные учеными старше тридцатника.
Несколько лет назад о Парицком действительно говорить перестали – я даже подумал, что с ним что-то произошло, но оказалось, по словам наших теоретиков: ничего особенного – просто, как и следовало ожидать, фонтан идей иссяк, статьи продолжали появляться в математических журналах, но не содержали в себе ничего экстраординарного. К тому же, поговаривали, будто Парицкий женился, и жена ему попалась суровая в том смысле, что требовала от мужа внимания и отвлекала от научной деятельности.
Как-то года три назад я видел Парицкого на заседании какой-то академической комиссии, не помню уж, что тогда обсуждалось. Он тихо сидел в последнем ряду, положив ногу на ногу, смотрел на докладчика насмешливым взглядом и все время собирался что-то сказать – такое у меня, во всяком случае, сложилось впечатление, – но рта, тем не менее, не раскрыл, и сразу после начала прений встал и вышел, громко, надо сказать, хлопнув дверью, отчего два десятка голов повернулись и недовольно посмотрели ему вслед.
Потом я слышал еще краем уха, что жена Парицкого бросила – а может, он сам от нее ушел, в таких делах никогда не знаешь правды, да ее, наверно, и не существует. Кто-то сказал на семинаре, что теперь, возможно, Парицкий опять что-нибудь выдаст этакое… и он действительно выдал, но экстравагантный его поступок, о котором говорили много, но не могли сказать ничего, не имел прямого отношения ни к теории чисел, ни вообще к математике. Год назад Французская академия присудила Парицкому – первому из российских ученых – золотую медаль за доказательство бесконечности количества простых чисел Мерсенна. К медали прилагалась денежная премия в миллион евро, сумма немалая даже для хорошо обеспеченного европейского ученого, а для нашего – так вовсе клад, который удается найти раз в жизни. Парицкого пригласили в Париж, об этом писали все газеты, даже те, чьи сотрудники вряд ли отличали Евклида от Эйлера. Я мог себе представить, сколько журналистов в те дни пытались взять у Парицкого интервью – не потому, конечно, что хоть как-то интересовались решенной им проблемой; все хотели знать, что сделает лауреат с миллионов евро, то есть примерно с тридцатью пятью миллионами рублей. Проблема была не в том, что давать интервью Парицкий наотрез отказался. Он попросту исчез – не показывался на работе, не появлялся дома, в маленькой своей квартирке на Суворовском проспекте, не приехал на телевидение, где должна была состояться запись передачи о положении в современной российской науке. День-два даже поговаривали о том, что Парицкий уехал в Париж, но слухи эти официальными лицами не подтверждались, в Париже Парицкий так и не появился, а свет на таинственное исчезновение лауреата пролил репортер желтой газетки, название которой я успел забыть за ненадобностью. Фамилию репортера, впрочем, запомнил, да и трудно было выбросить ее из памяти – Попандопуло была его фамилия, попробуйте забыть, ничего не получится. Так вот, этот потомок героя «Свадьбы в Малиновке» нашел Парицкого в доме его матери в деревне… так и хотелось написать «Гадюкино», но на самом деле деревня называлась Гадырино и находилась километрах в пятидесяти от Владимира, где старушка, оказывается, жила, выйдя на пенсию, после смерти мужа, который при жизни был (слушайте! Слушайте!) служащим в Счетной палате. Считать числа – сделал вывод журналист – Парицкого научил отец, вот откуда у него эта тяга к арифметическим вычислениям.
Как бы то ни было, никакой новой информации Попандопуло в Гадырино не получил – кажется, его и в дом не впустили. Во всяком случае, в статье, которую репортер опубликовал после возвращения в Питер, дом Парицких был сфотографирован только снаружи, правда, с разных сторон и даже сверху – видимо, для съемки журналисту пришлось залезть на дерево. Вывод, который сделал Попандопуло, исходя из разговоров с соседями и личных наблюдений: ехать во Францию Парицкий не собирается, премия ему нужна, как рыбе зонтик, пусть отдают свой миллион кому-нибудь другому и не мешают ему заниматься цифрами. «Миллион, – писал журналист, – такая цифра, от которой никто не откажется в здравом уме. Значит, ум у Парицкого не здравый, как, видимо, у всех гениев, известно ведь, сколько среди них было в истории шизофреников».
На следующий день в Интернете появилось небольшое письмо Парицкого – единственная его публикация, связанная с этой скандальной историей. Письмо было примерно такого содержания: «Прежде чем писать о математике, надо бы знать, что в русском языке есть всего десять цифр – от 0 до 9, все остальное – числа, которые записывают с помощью цифр. Цифры «миллион» не существует. Что касается медали, то я от нее официально отказываюсь, как и от денежной премии, которая меня абсолютно не интересует. И вообще, отцепились бы вы все, а?»
Понятно, что журналисты поступили наоборот: в Гадырино отправился десант, но акулы пера застали только мать лауреата, крепкую женщину, встретившую незваных гостей кочергой (из краеведческого музея, должно быть – писали назавтра в газетах) и не пожелавшей сказать ни единого слова. Односельчане же сообщили, что Олег Николаевич уехал, а куда – не сказал.
И все. Через неделю о Парицком писать перестали, а потом у меня начались свои проблемы: заболела Софа и угасла за два месяца, как свеча на ветру, потом меня отправили на пенсию, я переехал в дачный поселок… и встретил в лесу человека, при виде которого вспомнил полузабытую уже историю.

* * *
Я поднялся рано, еще не начало рассветать, и ощущение было таким, будто вовсе не ложился. Не люблю зимние ночи – не за то, что они такие долгие, а потому, что только зимними ночами явственно ощущаешь, как шелестит время. Летом почему-то такое ощущение не возникает, а зимняя ночь кажется тихой, только если не прислушиваться. Но когда напряжешь слух (чем еще заниматься, если не удается уснуть?), то слышишь тихое и внятное шебуршение и шелест, будто в быстрой речке перекатываются с места на место камни. Слушаешь и понимаешь: это не секунды текут – секунды, минуты, часы придумал человек, чтобы измерять нечто, названное им временем. В зимние ночи слышно, как сквозь сознание течет поток частиц, отделяющих следствие от причины, сегодня от вчера, меня-молодого от меня-старого. Это не время, такое, как мы его понимаем, это нечто более глубокое и темное, подобное темному веществу в галактиках, заставляющему звезды двигаться быстрее, чем им положено по закону всемирного тяготения, или темной же энергии, расталкивающей Вселенную, будто локтями…
Я поднялся рано, чтобы не слышать, как сквозь меня течет темная энергия, вездесущая и не описанная пока никакими формулами. Мне почему-то показалось, что именно сейчас, пока еще темно и ночь продолжается, я смогу сопоставить ряд прошлогодних наблюдений, к анализу которых приступил перед уходом на пенсию, а потом забросил – самому заниматься не хотелось, а у молодых своя тематика, свои задачи, и идеи, как им казалось, у них тоже были свои…
Я вызвал программу сортировки изображений и стал сравнивать две цифровые фотографии галактики NGC 6745 – по пикселям, по маленьким кусочкам пространства, которые на самом деле были огромными областями, по двадцать-тридцать парсеков каждая. Я был уверен, что мне удастся…
Участковый позвонил в дверь, когда у меня начали уставать глаза. Наверно, вовремя. Из-за его спины в прихожую заглядывало серое утро, тучи опустились еще ниже и, казалось, царапали коньки крыш, снег не шел, как и предсказывал Михаил Алексеевич, но если он действительно хотел обнаружить какие-то следы на месте вчерашней трагедии, то надо было поторапливаться, потому что снегопад мог начаться в любую минуту.
– Вы еще не готовы, Петр Романович? – недовольно пробубнил Веденеев, войдя в прихожую, но здесь и остановившись. – Скоро пойдет снег, надо…
– Да-да, – поспешил объяснить я. – Заработался… Рано утром, пока голова свежая…
– Свежая бывает колбаса, – резонно возразил участковый, – а голова бывает ясной.
– Ясной бывает погода, – не остался я в долгу, – а голова бывает соображающей, если на то пошло.
– Вот-вот, – проворчал Михаил Алексеевич, – соображение нам сейчас с вами понадобится.
– Что вы имеете в виду? – спросил я, когда мы уже шли к пруду, миновали последние дома и вышли на поляну, откуда начинался лесной массив, о котором говорили, что через год-другой все здесь вырубят и начнут строить новый поселок для людей богатых, не нам, пенсионерам, чета.
– Что вы имеете в виду? – повторил я, потому что Веденеев шел молча и целеустремленно, глядя на дорогу. – Вы что-то заметили вчера, о чем не сказали милиции?
– Я сам милиция, – буркнул участковый. – И не люблю, когда мне начинают…
Он оборвал себя – хотел, наверно, сказать какую-то колкость в адрес вчерашних оперативников, но не в моем же присутствии.
– Да, заметил, – продолжал Веденеев, немного помолчав. – И вы заметите тоже, когда придем на место. А пока…
А пока мы шли молча, миновали поваленное прошлогодней грозой дерево, пересекли вырубленный участок, по которому проходила высоковольтная линия, углубились в чащу и минут через пять вышли, наконец, к пруду.
Полынья, из которой вчера извлекли тело Олега Николаевича, за ночь замерзнуть не успела и виднелась черным большим глазом метрах в десяти от берега. Снег вокруг был весь истоптан, и какие следы тут мог еще обнаружить дотошный Веденеев, я не мог себе представить.
– Ну? – спросил он, пройдя по льду несколько шагов и остановившись, не доходя до полыньи: лед здесь был тоньше, и Веденеев не хотел оказаться вдруг в ледяной воде. – Видите?
– Что? – спросил я. – Здесь вчера так натоптали…
– Не здесь, – нетерпеливо сказал Михаил Алексеевич. – Дальше смотрите. Вчера в темноте никто не разглядел, а сейчас видно.
Я увидел. По ту сторону полыньи тянулись к противоположному берегу две цепочки следов. Непосредственно у кромки все было, конечно, затоптано, а дальше… Вот одна цепочка: кто-то шел к полынье. А рядом, почти параллельно, другая: кто-то шел обратно.
– Что это? – спросил я. – То есть, кто?
– Увидели, значит, – удовлетворенно проговорил Веденеев. – Давайте обойдем вокруг и посмотрим, откуда пришел человек. И куда ушел.
– Куда ушел… – повторил я, ничего толком не поняв.
Веденеев быстро пошел вокруг пруда, я едва за ним успевал, ноги скользили, а участковый шел уверенно и обогнал меня метров на пятьдесят. Когда я подошел, он, наклонившись, рассматривал на снегу что-то такое, чего я совершенно не различал: углубления, ямки, оттаявшие, а потом опять замерзшие участки…
– Валенки, – сказал он, не поднимаясь, – кто-то шел в валенках сначала к полынье, а потом вернулся и пошел вокруг пруда… к поселку, скорее всего. И пришел из поселка, а не со стороны станции.
– Что вы хотите сказать? – воскликнул я. – Кто-то хотел помочь Олегу Николаевичу выбраться, а когда не получилось, ушел, даже не попытавшись позвать на помощь?
Не ответив, Веденеев поднялся, отряхнул с колен снег и ступил на лед. Медленно, внимательно глядя под ноги, он пошел вдоль следов к полынье, до которой с нашего берега было метров сорок, а то и больше. Я стоял и смотрел, идти за участковым мне и хотелось, и было боязно, да что там боязно, я панически боялся, что лед треснет под моим весом, проломится… Господи, только не это. А ведь Веденеев тоже грузный мужчина…
Что могли означать следы? Может – ничего. Ну, был кто-то на пруду, так ведь не обязательно одновременно с Парицким. Может – раньше. Кто-то шел к станции, больше на этой стороне и делать нечего, кто-то шел… И свернул к полынье? Просто так? С противоположного берега было значительно ближе. А если не просто так, значит… Подошел, посмотрел на тонувшего Парицкого… Почему же вернулся на этот берег, если гораздо ближе – противоположный?
Веденеев тем временем прошел почти к самой полынье, до того места, где следы еще вчера были затоптаны оперативниками и спасателями. Постоял он там недолго, минуты две, и вернулся ко мне с видом задумчивым, и, я бы сказал, немного поэтическим, а вовсе не сумрачным, как следовало бы ожидать.
– Так я и думал, – пробормотал он.
– Что? – не вытерпел я. – Кто-то действительно видел, как тонул Олег Николаевич…
– Глупости, – прервал меня Веденеев. – Наоборот все было, понимаете?
– Наоборот? – я действительно не понял.
– Идемте, – вздохнул участковый. – Боюсь, что…
Чего боялся Михаил Алексеевич, я так и не узнал, потому что всю дорогу до поселка участковый молчал, как партизан на допросе, я пытался сначала спрашивать, но бросил это занятие, натолкнувшись на стену молчания. «Так я и думал». Думал – что? Никакие другие версии, кроме того, что какая-то, извините, сволочь, увидела попавшего в полынью Парицкого, поспешила на помощь, но перепугалась и дала деру, мне в голову не приходили, но и в этой версии я ощущал – не понимал логически, а именно чувствовал на подсознательном уровне – некую ущербность, неправильность. Похоже, у Веденеева было иное мнение, и я, естественно, хотел знать – какое именно.
Я думал, что мы зайдем ко мне, я поставлю чайник, и за чашкой чая Михаил Алексеевич все-таки расскажет о своих выводах, но с Балтийской улицы мы свернули на Покровку, и только тогда Веденеев повернулся ко мне и сказал:
– Петр Романович, вы знаете Асю Перминову?
Вопрос был неожиданным, и я не сразу нашелся, что ответить. Проще всего было сказать «нет», потому что никакой Аси Перминовой я не знал, в нашем отделе в Пулково работала лет десять назад Перминова, но звали ее Лидией Семеновной, занималась она теорией пульсаций короткопериодических переменных и ушла на пенсию, когда у нее родился второй внук, а зарплаты младшего научного, которую она получала всю жизнь, стало не хватать даже на месячный билет от города до обсерватории. Других Перминовых я не знал, но имя Ася, в отрыве от фамилии мне все-таки было знакомо, и потому я молчал, глядя на Веденеева, а он ждал моего ответа, остановившись на углу Покровки и Балтийского, будто именно от меня зависело, в какую сторону повернуть.
– Ася… – пробормотал я. – Это которая… ну…
– С приветом, – закончил за меня Веденеев. – Да, я о ней говорю.
– Не знал, что ее фамилия Перминова. Никто ее по фамилии при мне не называл.
Участковый кивнул.
– Вы ее вчера видели, Петр Романович?
– Я? Не помню. Давно перестал обращать на нее внимание. Она все время где-то тут ходит, бормочет что-то, понять ее трудно… А в чем, собственно…
– Вчера, – сказал Веденеев, – когда у пруда, а потом у дома Олега Николаевича собрался народ, Аси я в толпе не видел.
– Ну… – я попытался вспомнить. – Мне тоже кажется, что ее там не было.
– Странно, да? Она же везде появляется, как только что-то происходит. Любопытная. А вот днем я ее встретил, она шла по Покровке и что-то бубнила. И позавчера я ее видел, и днем раньше.
– Ну и что? – спросил я с нетерпением.
– Она в валенках была, вот что, – сказал Михаил Алексеевич суровым тоном и посмотрел на меня так, будто я перестал понимать очевидные вещи, не смог сложить два и два.
– В валенках… – повторил я и присвистнул. Сам от себя не ожидал – не свистел с тех пор, когда студентом вызывал на свидание из общежития Лизу, с которой мы три года встречались, а потом расстались без всякого сожаления.
– Вы хотите сказать, что это она была на пруду и ушла, даже не позвав на помощь?
– Это мы сейчас выясним. То есть, попробуем выяснить, с Асей никогда не знаешь… Вы пойдете со мной или…
Веденеев, похоже, хотел, чтобы я сказал «нет, не пойду, идите сами». Но я сказал:
– Пойду, конечно.
Михаил Алексеевич посмотрел на меня испытующе, но возражать не стал, наверно, думал, что я ему все-таки пригожусь, хотя я не понимал – в каком именно качестве. Повернулся и пошел – теперь я хотя бы точно знал, куда мы направлялись, и даже, как мне тогда казалось, понимал – зачем.
Ася была местной дурочкой. Бедная девочка… или девушка, ей было, скорее всего, лет семнадцать или даже восемнадцать, хотя выглядела она на двенадцать, не старше. Толстушка, с короткими пальцами, которые все время находились в движении, будто она хотела что-то кому-то объяснить с помощью азбуки для глухонемых. По уровню развития Ася была сущим ребенком лет, скажем, трех или четырех. Увидел я ее впервые в тот же день, когда переехал в поселок, грузчики переносили мебель, а мы с сыном таскали книги, Ася подошла и что-то затараторила, пыталась подхватить одну из пачек, та выпала из ее рук, развалилась, девочка перепугалась и заплакала, к ней подошел какой-то мужчина и увел прочь, а присутствовавший при этом сосед мой Аристархов (на зиму он переехал в городскую квартиру) сказал, чтобы я не обращал внимания: это, мол, Аська, местная юродивая, почти даун, но на самом деле не классический, у девочки генетическое отклонение, кое-что она понимает, говорит прилично, но читать не может…
Потом я, конечно, много раз встречал Асю в поселке – летом она, по-моему, весь день проводила на улице, а когда настала зима, то выпускать ее, видимо, перестали, я, во всяком случае, встречал ее очень редко, она брела, глядя в пространство перед собой, что-то по обыкновению бормотала и… да, я теперь вспомнил, на ногах у нее были валенки.
Мне почему-то никогда не приходило в голову спросить у кого-нибудь, кто Асины родители, как ее фамилия, где ее дом, в конце-то концов. Ася была объективной данностью, как статуя, стоящая на площади, – стоит себе и пусть стоит, никому не мешает.
– Вы думаете… – сказал я, прерывая молчание.
– Что? – Веденеев тоже думал о чем-то и не сразу понял мой вопрос. – А, вы об… В валенках сейчас мало кто ходит, Петр Романович. А размер следа небольшой, детский скорее. Вот.
– Даже если на пруду была Ася, – сказал я неодобрительно, – надо ли ее тревожить? Она же не отвечает за свои поступки. Если и видела, как тонул Олег Николаевич, то все равно не могла позвать на помощь, ее бы просто не поняли.
– Она не видела, как тонул Олег Николаевич, – покачал головой Веденеев.
– Но вы только что сказали…
Веденеев остановился напротив двухэтажного дома, за которым начинался пустырь. Я никогда не бывал в этой части поселка, делать мне здесь было нечего, лес находился в противоположной стороне, дорога к станции тоже. В двухэтажке жили, скорее всего, четыре семьи, это был обычный каменный дом, выглядел он старым и унылым, но и день тоже сегодня был не радостным…
– Я сказал, – Веденеев подошел к обшарпанной двери, когда-то коричневой, а теперь похожей на покрытого струпьями больного проказой, остановился и повернулся ко мне. – Я сказал, что Ася, скорее всего, была вчера на пруду, верно. Но она не видела, как тонул Парицкий. Похоже, все было наоборот.
– Наоборот? – я все еще не понимал, хотя мог бы уже сложить те самые два и два.
– Может, она что-то помнит, – вздохнул Михаил Алексеевич, – а если нет… Ну, значит, уйдем тогда, что с нее взять…
Он, наконец, поднял руку и трижды позвонил – знал, наверно, к кому сколько звонков. Когда дверь открылась, на пороге возникла женщина удивительной красоты, и у меня перехватило дух: это была купчиха с картины Кустодиева. Впрочем, одета она была просто: на ней была теплая коричневая юбка и тяжелая шерстяная кофта, каштановые волосы забраны на затылке в пучок, а глубокие синие глаза смотрели отчужденно и даже, по-моему, враждебно. Она совсем не была похожа на Асю, но по тому, как отреагировал на ее появление Веденеев, я все-таки решил, что это – Асина мать, да так оно сразу и оказалось, когда женщина спросила, глядя не в глаза участковому, а на его форму:
– Асенька что-то…
– Ничего, Наталья Никитична, – быстро сказал Веденеев. – Уверяю вас, все в порядке.
– Вы… – она посмотрела на меня, и мне показалось, что она меня узнала, хотя я точно мог сказать, что никогда прежде ее не видел.
– Это Петр Романович Амосов, – представил меня Веденеев. – Сейчас на пенсии… Мы можем войти?
– Да, конечно, – Наталья Никитична посторонилась, и мы вошли сначала в темное парадное, потом поднялись на второй этаж по типичной питерской лестнице с отбитыми ступеньками и оторванными перилами, и вошли в квартиру, где ощущался странный запах чего-то пряного.
Я все еще не понимал, о чем собирался говорить Веденеев – с Асиной мамой или с самой Асей, что, по-моему, было не только бессмысленно, но и, возможно, не очень-то полезно для душевного здоровья девушки, если, конечно, ее состояние можно было хоть в какой-то степени назвать душевным здоровьем. Мне почему-то стало не по себе, когда я представил, как Ася смотрит на Веденеева ничего не понимающим взглядом, а тот задает вопросы, совершенно ей непонятные, и девушка начинает нервничать…
К счастью, в комнате, куда завела нас Наталья Никитична, Аси не было – возможно, ее вообще не было дома, потому что нас окружала вязкая тишина, и каждый шаг отдавался в ушах, будто удар тяжелого молота о мягкую, податливую наковальню.
Я думал, что участковый спросит сейчас, где Ася, но Михаил Алексеевич, так и не сев на предложенный ему стул у круглого стола, покрытого белой скатертью, задал неожиданный вопрос:
– Скажите, Наталья Никитична, Ася вчера не простудилась?
– Слава Богу, – не найдя в этом вопросе ничего странного, ответила Асина мама. – Вроде обошлось. Но я, конечно, сразу поставила ее под горячий душ, потом насухо обтерла и… ну… дала выпить грамм пятьдесят. Шубка была мокрая насквозь. Не представляю, она, видимо, вывалялась в сугробе, я спросила, но вы же знаете…
– Да-да, – быстро ответил Веденеев. – Вы, значит, спросили, а она не сказала.
– Она что-то не то сделала? – опять забеспокоилась Наталья Никитична. – Почему вы спрашиваете?
– Ничего она не сделала, – повторил Веденеев. – Уверяю вас. Это Асины валенки в передней?
– Да, – кивнула Наталья Никитична. – А что?
– Они до сих пор мокрые, я видел.
– Мокрые, – вздохнула Наталья Никитична. – И еще будут сохнуть, они медленно высыхают. Поэтому я сегодня Асю на улицу не пустила. Да она сама… Как вчера заснула, так и спит до сих пор. Я все щупаю лоб – нет ли жара. Нет, слава Богу.
– Ну и замечательно, – улыбнулся Веденеев и встал. – Не будем вам мешать, Наталья Никитична.
– Но… Вы так и не сказали…
– Да не беспокойтесь вы, – отмахнулся Веденеев, топая в прихожую, где рядом с обувным ящиком действительно стояли темные небольшие валенки, аккуратные и, похоже, не очень-то дешевые. – Все в порядке, я просто обход делаю, вот мы с Петром Романовичем и зашли по дороге…
– Понимаю, – сказала Наталья Никитична, закрывая за нами дверь. Она, похоже, действительно ничего не поняла, в то время как до меня дошел, наконец, ход мыслей Веденеева.
– Значит, вы считаете, – начал я, когда мы вышли на улицу и пошли обратно, в сторону Балтийской, – что это Ася попала в полынью, Олег Николаевич увидел, бросился спасать…
– …И спас, – думая о чем-то своем, отрешенно отозвался Михаил Алексеевич. – Вытолкнул ее на лед, да. Она и убежала. Той же дорогой, что пришла к пруду.
Я живо представил эту картину. Олег Николаевич медленно бредет по тропинке, думает, как обычно, о своих числовых конструкциях, слышит чей-то крик, видит, как барахтается в ледяной воде Ася, только голова торчит, сейчас тяжелый полушубок утащит ее на дно, что делать, Парицкий бросается на помощь, дальше не знаю, может, и под ним проваливается лед, а может, он доползает до полыньи, тянет Асю за руки, а она сопротивляется…
– О чем вы думаете, Петр Романович? – прервал мои размышления Веденеев.
Я вздрогнул. Мы уже дошли до угла, мне надо было налево, а участковому, если он собирался к себе на работу, – направо.
– Надо, наверно, чтобы все знали, что произошло на самом деле, – пробормотал я. – Олег Николаевич поступил, как…
– А сам бы он хотел, чтобы узнали все? – прервал меня Веденеев. – И Асина мама хотела бы, чтобы все узнали? На Асю и без того косятся, а если пойдут разговоры, что из-за нее человек погиб…
– Но…
– Вот именно. Но. Надо подумать. Подумайте, хорошо, Петр Романович? У меня еще много работы сегодня. Потом мы с вами поговорим об этом.
Он протянул мне руку, мы обменялись рукопожатиями и разошлись в разные стороны. Я шел домой и думал вовсе не о том, о чем, как представлялось Веденееву, должен был думать. Я думал о том, что Парицкий, направляясь вчера к пруду, знал… Не предчувствовал, но знал точно. Что именно? Что увидит барахтающуюся в полынье девушку? Или знал только то, что именно сегодня должен будет принять решение, которое…
Если он что-то знал, то мог оставить какой-нибудь знак. Дом заперт, конечно. Возможно, опечатан. И у Веденеева есть ключ. Не к комнатам, в которых теперь нет жизни, а к тайне, которую Парицкий унес с собой.
«Потом мы поговорим об этом». Я попрошу его об одолжении. А может, ключ есть у Лены, она ведь время от времени приезжала к бывшему мужу.
Я дошел до дома, скинул куртку, сел возле теплой батареи и стал думать.

* * *
Олег Николаевич не любил рассказывать о своей жизни, да и я тоже не особенно о своей распространялся. Мы ходили друг к другу в гости, часто – пока погода позволяла – гуляли в роще и у пруда тоже, летом и ранней осенью там было замечательно. Говорили мы не о бытовых проблемах, а о науке – о чем еще могут говорить два научных работника, пусть даже между ними четвертьвековая разница в возрасте? Мы даже оба могли называть себя бывшими, хотя и по совершенно разным причинам. Я-то уже был на пенсии, и должность, которую занимал последние четверть века, досталась другому. Что до Парицкого, то формально он оставался сотрудником Стекловского института, членом редколлегии журнала «Вопросы математики», но на работу не ездил, по его словам, около полугода, на зарплате это, в общем, не сказывалось, поскольку платили все равно нерегулярно, а научные свои работы Олег Николаевич предпочитал публиковать на собственном сайте в Интернете и уверял, что это гораздо эффективнее, чем в любом западном журнале, не говоря о российских. Журналы (даже в их электронной форме) сейчас читают все меньше, а интернетовские блоги ученых – все больше, именно здесь, в блогах, самая свежая информация от авторов, не искаженная вмешательством рецензентов и редакционной цензуры, именно здесь можно в лицо высказать автору все, что думаешь о его творении – в общем, именно так делается современная наука, в этом Парицкий был совершенно убежден. Может, он даже был прав: во всяком случае, работа, за которую Французская академия присудила Парицкому медаль и миллион евро, появилась сначала на сайте Олега Николаевича и уже потом, часто даже без его ведома, была растиражирована на множестве прочих сайтов и форумов. Наверняка любой самый престижный математический журнал поместил бы статью Парицкого на своих страницах, но…
– Это сейчас не эффективно, – говорил мне Олег Николаевич, – отнимает много времени, а число читателей нисколько не увеличивает, это проверено. В журнале пока отрецензируют, пока ты будешь убеждать рецензента в том, что он не прав и вообще не понял, о чем речь, пока редакция примет решение, пока появится публикация… Этот процесс и сейчас занимает до полугода и больше. В своем блоге я могу делать изменения хоть каждую минуту, как только возникнет новая идея или новое доказательство. И в тот же момент коллеги во всем мире получают возможность ознакомиться… На самом деле не так много людей читает ту или иную статью. Это же теория чисел, а не кулинарные рецепты. Сто человек, ну триста в лучшем случае. Понимают вообще десятки, если не единицы. Нет-нет, Петр Романович, не возражайте, блог гораздо эффективнее журнала.
Я и не собирался возражать. Интернет слишком поздно появился в моей жизни, поздно было менять собственный стиль и свои научные привычки. Две свои последние статьи – об аккреционных дисках вокруг старых нейтронных звезд – я, как прежде, послал в «Астрономический журнал». Я успел стать пенсионером, а работы все еще не вышли из печати: одна проходила второе рецензирование, другая была принята и дожидалась своей очереди на публикацию – журнал же не резиновый, как мне сказали в редакции, а электронная версия всего лишь отслеживала бумажные публикации, вперед не забегала…
Я приглашал Парицкого на чай, а он меня – на кофе, так мы и ходили друг к другу в гости: я заваривал мой самый любимый чай, смесь пяти сортов, никаких пакетиков, неповторимый аромат, только такой чай я и пил, тем более, что в последние годы мог позволить себе это удовольствие. Раньше, в советские еще времена, чуть ли не единственным относительно приличным чаем был индийский со слониками, тоже, надо сказать, изрядно попорченный нашими упаковщиками. А Парицкий к моему приходу готовил замечательный кофе – в отличие от чая, в сортах кофе я не очень-то разбирался, но вкус всякий раз был немного другим и всегда замечательным.
– Знаете, Петр Романович, – рассказывал Парицкий, мелкими глоточками отпивая из чашки, чтобы по-настоящему ощутить аромат, – я долго не мог отыскать для себя область математики, которая точно соответствовала бы моему характеру и тому, чего я ждал от жизни. Я имею в виду жизнь в науке, которая одна только и является истинной жизнью разумного человека, в отличие от многочисленных трепыханий, которые приходится совершать, чтобы соответствовать тому, что называет жизнью все остальное человечество.
– Насколько я знаю… то есть, слышал, – вставил я свое слово, – извините, сам я ваших работ не читал, я ведь астрофизик, математика для меня – только аппарат, которым…
– Ну что вы, Петр Романович! – воскликнул Парицкий. – Вы не читали! Я бы сильно удивился и, честно скажу, попросту вам не поверил бы, если бы вы сказали, что читали хотя бы один мой опус. Большую их часть не читали даже мои коллеги по кафедре. Извините, я перебил вас…
– Да… – протянул я. – Я хочу сказать, что только слышал о теме ваших исследований. Теория чисел, верно?
Парицкий хмыкнул.
– В принципе, – кивнул он. – Это, знаете, все равно, как если бы вы сказали о себе, что занимаетесь релятивистской астрофизикой. Слишком общо, да?
– Конечно. Я вас понимаю. Премию эту вам присудили за…
– Ради Бога, Петр Романович, я вас очень прошу: ни слова о премии! Если вы тоже будете меня спрашивать, почему я от нее отказался…
– Не собираюсь, – сказал я. – Меня совершенно это не интересует.
Боюсь, что Парицкий мне не поверил, но мы все-таки перешли к другой теме и весь вечер обсуждали возможные квантовые особенности черных дыр. Самая светская беседа, как говорила мышь в кэрроловской «Алисе». В физике Олег Николаевич, как выяснилось, понимал все-таки больше, чем я в теории чисел, и к полуночи мы пришли к согласованному выводу о том, что, скорее всего, квантовые эффекты действительно приводят к сохранению информации, поглощаемой черной дырой.
– Завтра, – сказал Парицкий, когда около часа ночи обнаружил вдруг, что засыпает, – завтра приходите ко мне. Очень приятно с вами общаться.
– Взаимно, – ответил я.
Мне действительно было очень приятно, и вовсе не потому, что Парицкий был человеком известным – как говорится, хорошо известным в узких кругах, – но с ним оказалось удивительно легко разговаривать о самых сложных проблемах, даже о таких, какими я давно интересовался, но имел представление, весьма отдаленное. Современная математика, например. Для моих расчетов вполне хватало дифференциальных уравнений в частных производных, и о большинстве нынешних математических проблем я знал на уровне любого обывателя, получающего знания из интернетовских научных новостей.
К Парицкому я пришел точно в назначенное время, встречен был без суеты, но с должным благожелательством, и за чашкой замечательного кофе, приготовленного по какому-то экзотическому, как сказал хозяин, рецепту, мы продолжили обсуждение «наших баранов». Подавая мне вторую чашку кофе, Парицкий неожиданно сказал:
– А женился я в точном соответствии с теорией чисел, и поэтому брак мой оказался таким счастливым.
Я молчал, пытаясь понять две вещи: что он положил в кофе, отчего напиток стал терпким, хотя и оставался горьким, и что он подразумевал под счастливым браком, если сейчас, судя по всем признакам, женат не был.
По достоинству оценив мое ненавязчивое молчание, Парицкий с задумчивым видом продолжил:
– Скажите, Петр Романович, когда вы принимаете какое-нибудь важное решение, какими принципами вы обычно руководствуетесь?
Вопрос показался мне не то чтобы неожиданным, но, во всяком случае, не связанным со словами о счастливом браке.
– По-разному, – сказал я, думая о том, как бы не сморозить глупость. Задавая вопрос, Парицкий наверняка имел в виду какие-то конкретные принципы, но ничего путного мне в голову не пришло, и я сказал, что думал. – Всякий раз нужно учесть по возможности все обстоятельства, но чаще всего сделать это не удается – если решение действительно важное и сложное, – и, знаете, Олег Николаевич, часто получается так, что вроде бы сопоставляешь, решаешь, а потом оказывается, что мог и не думать, просто ткнуть пальцем в один из вариантов выбора, результат был бы ровно таким же.
– Вот-вот! – оживленно проговорил Парицкий. – Я тоже обратил на это внимание. Собственно... еще в школе. Я с раннего детства любил числа. Все время что-то с чем-то складывал, умножал… Вундеркиндом, кстати, не был, в уме считал плохо, постоянно ошибался. По математике у меня до десятого класса были тройки, а по тригонометрии как-то даже жирная единица, потому что мне совершенно не давались формулы тройных углов. Но я не о том. Меня заворожили простые числа. Не знаю почему. Однажды я вот так же оказался сражен картиной в Эрмитаже. Нас привели на экскурсию – в девятом классе, помню как сейчас. Я никогда не интересовался живописью. Да и скульптурой тоже. И уж совсем был равнодушен ко всяким украшениям, которых в Эрмитаже видимо-невидимо. Шел со всеми из зала в зал, думал о чем-то и неожиданно, как из пещеры на воздух, вышел в зал, в дальнем конце которого висела небольшая картина в раме. Рама, кстати, была больше самого полотна, и почему именно эта картина привлекла мое внимание, я не имею ни малейшего понятия. Но я направился прямо к ней, встал и стоял так, пока меня не начал искать наш учитель истории. Оказывается, класс мой давно ушел, а я этого и не заметил.
– Что же это была за картина? – с любопытством спросил я.
– Не поверите! Портрет какой-то старухи, вовсе не королевских кровей, и автор неизвестный, там так и было написано: «неизвестный автор XVIII века». Но что-то было в этом портрете… Не могу объяснить. Тогда не мог и сейчас не могу. Вот так и с простыми числами. Просто понял однажды, что это не математический казус, а очень большая человеческая проблема. Сейчас простым числам нашли практичное применение – в криптографии. Двадцать лет назад теория простых чисел была совершенно абстрактной областью… А о том, как я женился на Лене, вы, конечно, не знаете? – неожиданно перешел он к совсем другой теме, и я смутился, потому что меня всегда раздражали упорные попытки журналистов копаться в интимных сторонах жизни людей, хоть сколько-нибудь известных. Наверно, публике интересно знать, сколько жен было у актера В. и почему пьет горькую режиссер Н., но я никогда таких статей не читал, хотя, если на то пошло, чтобы быть в курсе, достаточно просматривать одни только заголовки, а от этого бедствия даже я не мог себя оградить – какую страницу в Интернете не откроешь, сразу наткнешься на баннер вроде: «У политика Ф. три загородных дачи». Ну, три, мне-то какое дело?
Я знал, что жену Парицкого звали Еленой, я не мог этого не знать, потому что половина интернетовских материалов о «математическом скандале» выходила под заголовками вроде: «Елена Метельникова, бывшая жена гениального математика Парицкого, сказала, что…» Мне было совершенно не интересно, что говорила эта женщина. Я невзлюбил ее уже за то, что она могла сказать что-то не очень лестное о человеке, которого наверняка не стоила.
Я так и ответил, а Парицкий в ответ широко улыбнулся и налил мне новую чашку кофе – какой-то странный сорт или странный способ приготовления, напиток оказался солоноватым и должен был, по идее, быть невкусным или просто отвратительным, но выпил я его тремя большими глотками и удивился, что чашка уже опустела.
– Понравилось? – спросил Парицкий, но повторять не стал. – О нашей с Леной свадьбе писали столько… Я думал, вы знаете.
– Нет, – отрезал я.
– Дело было так, – заговорил Олег Николаевич, глядя в пространство, будто видел в воздухе голографическое изображение события, о котором шла речь. – Я шел на работу, повернул с Суворовского на Невский, время было раннее, улица пустая, шесть утра, да еще январь, кто же выходит так рано и в такую погоду?..
Действительно, – хотел сказать я, – кто? Вы-то почему шли на работу в такую несусветную рань? И вижу, – продолжал Парицкий, – навстречу идет девушка. Длинная, как спичка, в огромных очках, абсолютно не мой тип, мне всегда нравились толстушки, но ведь это на самом деле не имеет значения – кто нравится. Многим мужчинам нравятся красавицы-блондинки, а женятся они на уродинах-брюнетках и живут счастливо – я вам потом скажу почему. А тот день, точнее – утро, был у меня уже выделен и просчитан, так что на самом деле выбора не было, я не мог поступить иначе. Это журналисты потом понапридумывали… но вы не читали, верно? И хорошо. Когда мы поравнялись, как корабли в море, и должны были разойтись встречными курсами, я сказал: «Девушка, прошу прощения, выйдите, пожалуйста, за меня замуж». Понимаете, если бы я сказал что-то другое, то Лена успела бы отойти на пару шагов, оборачиваться не стала бы… А эта фраза заставила ее остановиться. Не знаю, что испытывают девушки, когда им так запросто на улице предлагают замуж. Говорят, замуж хотят все, и когда слышат это слово, оно как-то действует на подкорку… Мне-то было решительно все равно, что она ответит. В тот момент существенным был сам факт принятия решения, понимаете? Любого решения, потому что это было важно и для моей жизни, и для жизни Лены. Да или нет.
– И она сказала «да»? – поразился я.
– Она не сказала «нет», – поправил меня Парицкий. – Мы стояли посреди тротуара, притоптывали от холода, и в конце концов нас стали толкать прохожие, потому что оказалось, что уже девятый час, представляете, на работу торопился уже весь город, а мы загораживали… Без десяти девять, когда надо было срочно расходиться, чтобы не опоздать, она сказала «хорошо, я подумаю», что, как вы понимаете, было эквивалентно положительному ответу. Кстати, твердое «да» Лена сказала только в загсе, когда служащая спросила ее, согласна ли она взять в мужья стоящего рядом Парицкого Олега Николаевича.
– Очень романтично, – пробормотал я.
– При чем здесь романтика? – воскликнул Парицкий. – Терпеть не могу романтику! В ней нет ни грана расчета! Это не математика, это…
Он выразительно пожал плечами. Минут пять мы оба молчали – я думал о том, что человек, даже самый умный, знает себя хуже, чем какой-нибудь дотошный журналист, впервые пришедший брать интервью. Не романтик он! А кто же, кроме неисправимого романтика, может остановить в шесть утра девушку и, даже не спросив имени, предложить ей выйти за него замуж? Если это он называет расчетом…
– Почему вы назвали это расчетом? – спросил я. – И если это был расчет, то почему он оказался неправильным? То есть, я хочу сказать, решение этого уравнения…
– Это не было уравнением, в том все и дело, – вздохнул Парицкий. – Теория простых чисел только показывает момент, а выбор… Я покачал головой. Слова Олега Николаевича не имели смысла. О чем он хотел сказать?
В тот вечер я так этого и не узнал, потому что направление разговора опять изменилось, и лишь много дней спустя я понял, что Парицкий продолжил тогда все ту же тему, просто я еще был не в курсе и воспринимал сказанное не так, как следовало бы. О женитьбе больше не было сказано ни слова, и, вернувшись домой, я не удержался, отыскал какой-то сайт, где рассказам о жизни знаменитостей были посвящены практически все материалы, и прочитал довольно гнусную, на мой взгляд, статейку о том, как великий математик обошелся с несчастной девушкой Еленой Метельниковой. Поскольку Парицкого называли великим, ясно было, что статью журналист (точнее, журналистка, хотя фамилия ее была Приходько, и то, что это женщина, можно было понять только из контекста) написала уже после скандала с премией. Оказывается, великий математик сделал Лене ошеломившее ее предложение, поскольку с детства обожал длинноногих девчонок (а вовсе не толстушек) и всегда дергал их за косы. Лена же сказала «да» потому, что, оказывается, сразу почувствовала в этом странном человеке огромную внутреннюю силу, ту самую, которой не обладает абсолютное большинство современных российских мужиков.
Как бы то ни было, прожили они вместе четыре года, во время которых было все: от безумной (по словам Лены) страсти до безумной же ревности, для которой у Парицкого (по словам все той же Лены) не было никаких оснований. На самом деле (этот вывод можно было сделать по многочисленным намекам журналистки) оснований для ревности у Парицкого было более чем достаточно, но он никогда не ревновал, потому что ему было решительно все равно, чем занималась его жена. Интересовала его одна лишь математика, и вот к ней-то Лена в конце концов взревновала сама, да так страстно, что однажды отхлестала мужа по физиономии (этот процесс был описан госпожой Приходько в изысканно французском стиле, явно скопированном с ранних рассказов Мопассана) и выставила из… Нет, она не могла выставить Парицкого из его квартиры, в которой они жили, а потому собрала свои вещи и покинула дом в неизвестном (для побитого мужа) направлении.
Что ее больше всего возмутило: Олег Николаевич не сделал ни малейшей попытки отыскать беглянку и сказать ей: «Ты, только ты, и никакой математики!»
Тогда она сама подала на развод и отсудила у будущего лауреата половину жилой площади и кое-что из мебели, хотя ни то, ни другое ей, в общем-то, было совершенно не нужно. Свою половину квартиры Лена несколько месяцев спустя с выгодой продала бывшему мужу, а мебель попросту ему подарила, чем тоже чрезвычайно гордилась.
И никакой романтики.

* * *
Новостные сайты были переполнены сообщениями о трагической гибели известного математика. В каждой заметке непременно содержался какой-нибудь намек на то, почему утонул Парицкий, – все без исключения были совершенно фантастическими, никому из журналистов и в голову не пришло, что Олег Николаевич бросился в полынью, чтобы спасти человека. И слава Богу. Не будут, по крайней мере, приставать с расспросами к Наталье Никитичне, у которой и без того жизнь, как я ее себе представлял, была далеко не сахарной.
Посидев утром за компьютером, после полудня я отправился в участковый пункт милиции. Звонить Веденееву мне почему-то не хотелось, не умею я и не люблю разговаривать по телефону, а погода выдалась хорошая – ни ветерка, низкие тучи так и не смогли разродиться снегом и висели над головой подобно тяжелым, мокрым, будто постиранным, одеялам, – и я отправился пройтись, а заодно посмотреть, горит ли свет в кабинете участкового. Если нет, то пройду мимо, а если да… То, возможно, тоже пройду.
Свет горел, и через заиндевелое стекло я видел сидевшего за столом Веденеева. Он курил и читал газету. Если бы участковый работал – писал что-нибудь или принимал посетителя, – я бы прошел мимо и больше никогда не стал бы заговаривать с представителем власти.
– А я вас ждал, Петр Романович, – сказал Веденеев, когда я постучался и, услышав громкое «войдите», оказался в просторной, хорошо протопленной комнате, с десятком стульев вдоль стен, Т-образным столом (как положено в уважающем себя присутственном месте) и непременным портретом президента, под которым сидел хозяин кабинета и с газетой в руках похож был на знаменитую в прошлом картину «Ленин читает газету «Правда».
– Ждали? – удивился я, оглядевшись.
– Один я тут, – правильно истолковав мои взгляды, сказал участковый. – Думали, у меня секретарша и пара рядовых на подхвате? Не положено по штату, Петр Романович. Так что… Садитесь сюда. Вы уже подумали?
Я сел, придвинул стул ближе к столу и представил, как на этом месте сидит какой-нибудь правонарушитель и соображает, сколько дать менту, чтобы не открывал дела или не обращал внимания на живущих без регистрации мигрантов. Наверняка ведь Веденеев брал и, может быть, по-крупному, но думать об этом мне было неприятно, и я сказал:
– Хоронить Парицкого, наверно, будут из института?
– Понятия не имею, – Веденеев пожал плечами. – Меня больше интересует, кто из родни будет претендовать на квартиру.
– Бывшая жена, наверно, – предположил я. – Мать вряд ли.
– …И еще, – продолжал Михаил Алексеевич, – почему Парицкий именно в этот час оказался именно в этом месте. Я об этом просил вас подумать, а вы…
– Что, собственно, вас смущает? – спросил я, потирая переносицу: почему-то от резкого перехода к душному теплу кабинета у меня разболелась голова. – Погода была хорошая, Олег Николаевич любил гулять…
– Любил, да, – прервал меня Веденеев, – летом. Я его много раз у пруда видел. А зимой – никогда. Вы сами ходите к пруду в такую погоду?
– Я? Нет, я вообще редко выхожу из дома. Не люблю мороз. Раньше любил, а сейчас… Возраст.
– Вот видите! Вы часто виделись с Парицким в последнее время?
Зачем ему нужно это знать? Нет, не часто. Мы виделись с Олегом Николаевичем тогда, когда кому-то из нас было что сказать или хотелось послушать компетентное мнение. Летом встречались каждый день, осенью – хорошо, если раз в неделю, а когда начались холода, так и вовсе были друг у друга два или три раза. Три. Точно. Я мог даже назвать числа, если Веденеева это так интересовало.
– Три раза, – сказал я. – Это с ноября, как снег выпал.
– Три, – повторил Михаил Алексеевич. – Не часто. Соседи говорят, что он почти не выходил из дома, как и вы. В магазин, на почту. Иногда – не каждый день, только если погода была тихая – гулял вокруг квартала. Бывало, ездил куда-то на автобусе. А тут… Что, черт побери, понесло его к пруду? Должна была быть какая-то причина!
– Увидел в окно, как Ася…
– И пошел следом? Вы сами верите тому, что говорите?
– Нет, – признался я.
– К тому же, – продолжал участковый, – Асе, чтобы попасть к пруду, совсем не нужно было проходить мимо дома Парицкого. Это раз. Во-вторых, вы же видели: к полынье Ася шла с противоположного берега. Туда же потом побежала, не соображая, а Парицкий шел по короткой дороге…
– Тогда не знаю, – сказал я. – Мало ли почему человек может… Да и какое сейчас это имеет значение?
– Для отчета – никакого. Отчет я уже написал и отправил, – зачем-то сообщил Веденеев, – так что с делом этим покончено. Трагическая случайность. Но…
Михаил Алексеевич выбрался из-за стола и принялся ходить по комнате кругами, то и дело оказываясь у меня за спиной, отчего мне приходилось вертеть шеей, это было неудобно, и я сказал раздраженно:
– Вы сказали «но». И вы хотели, чтобы я подумал – не знаю над чем. Что, собственно, вас смущает на самом-то деле?
Веденеев сел рядом со мной, придвинул свой стул ближе к моему и заговорил напряженным голосом:
– Я вам скажу, Петр Романович. Я хочу знать, почему Парицкий пошел на пруд, хотя не был там с осени. Я хочу знать, почему вы не хотите говорить мне то, что известно вам. И я еще хочу знать, кто там был, кроме Аси и Парицкого.
– Кроме Аси и Парицкого? – удивился я. – Разве там был еще кто-то? Мы же с вами вместе…
– Да-да. Это вчера. А сегодня я был там без вас. Снег не шел с прошлой недели. Ветра тоже почти не было, а в лесу его вовсе не чувствовалось. Короче, все следы сохранились прекрасно – не на тропе, конечно, где ледяная корка. И не там, где натоптали ребята. Я обошел пруд кругом. На холмике, сразу за поворотом тропы, кто-то стоял. Судя по следам – довольно долго. И выглядят следы не новыми. Может, это было позавчера, может, еще раньше. Может, следы не имеют отношения к этому… событию. А может, имеют самое прямое.
– Вы хотите сказать, что кто-то стоял на холмике и видел, как тонула Ася, и как Олег Николаевич…
– И не двинулся с места, – мрачно кивнул Веденеев. – И на помощь не позвал. И никому не сообщил.
– Но вы сами говорите, что это могут быть старые следы!
– Могут, – согласился Веденеев. – Но я хотел бы поговорить с этим человеком.
– И кто это был, по-вашему?
– Думаете, я Шерлок Холмс? Откуда мне знать? Могу сказать только, что человек был в зимних ботинках, размер сорок второй или сорок первый. Ботинки импортные, на подошве фирменный знак, но какой – непонятно, след успел расплыться…
– Половина поселка ходит в импортных ботинках, – заметил я. – Вот и у меня тоже…
Я замолчал и с подозрением посмотрел на Веденеева.
– И у вас тоже, – повторил он. – Так почему вы не хотите мне рассказать о своих последних встречах с Парицким?
– Господи, с чего вы взяли? – воскликнул я. – Какое отношение наши разговоры могут иметь к тому, что…
Я замолчал. Не было смысла говорить с Веденеевым о вещах, в которых он ничего не понимал, и в лучшем случае интерпретировал бы наши с Олегом Николаевичем беседы как пустопорожнюю болтовню двух съехавших с катушек научных работников…
– Отчего же вы замолчали, Петр Романович? – вежливо спросил участковый и зачем-то придвинул к себе стопку исписанных бумаг, а сверху положил авторучку.
– Мы о науке с ним говорили, – пояснил я. – Точнее – о теории чисел. Еще точнее – о распределении простых чисел на бесконечной числовой оси.
– Наука меня не интересует, – отмахнулся Веденеев. – Но вы же не только о числах беседовали. Не понимаю, как вообще можно столько времени говорить о каких-то числах, ну да ладно. Но ведь не только о науке! Вот я и прошу вас вспомнить… Может, имя Аси как-то в разговоре упоминалось?
Вот он куда клонил, оказывается. Мог быть Парицкий знаком с девушкой? Мог завлечь ее на пруд под каким-то предлогом? Зачем? Неужели Веденееву пришла в голову нелепая мысль, что Олег Николаевич сам столкнул Асю в полынью – хотел избавиться? – а потом в нем заговорила совесть, он бросился спасать и…
Чушь какая-то. И при чем здесь тогда таинственный незнакомец, стоявший на берегу неизвестно в какое время и видевший… или не видевший…
– Имя Аси, – сказал я, – в разговоре между мной и Олегом Николаевичем упоминалось дважды.
– Ну-ну! И что говорили? Когда?
– В первый раз, – припомнил я, – это было в начале осени, в сентябре, кажется. Мы обсуждали проблему тихого коллапса… есть такая проблема в астрофизике, я ею как-то занимался и думал, что Олег Николаевич поможет мне справиться с кое-какими математическими трудностями…
– При чем здесь… – нетерпеливо начал Веденеев.
– Вот и я говорю, что ни при чем. У нас кончился сахар, а я не пью без сахара, привычка… В общем, мы пошли в магазин, от дома Олега Николаевича это в двух кварталах. И около магазина встретили Асю. Я тогда о ней не знал ничего, девушка показалась мне странной, и Олег Николаевич видел, как я на нее посмотрел. «Это Ася, – сказал он, – странный у нее взгляд, верно?» «Странный», – согласился я. Видите ли, она шла по улице, но смотрела не перед собой, а куда-то внутрь, если вы понимаете, что я хочу сказать. Она вряд ли видела, куда идет, и могла натолкнуться на столб или попасть под машину, переходя дорогу. Я так и сказал Олегу Николаевичу, а он мне объяснил, кто такая Ася, и что дорогу она знает лучше, чем кто бы то ни было, может и с закрытыми глазами… Зрение ей, мол, нужно не для того, чтобы смотреть по сторонам, а чтобы видеть то, чего не видит никто другой. Честно говоря, меня удивил такой, я бы сказал, мистический взгляд совершенно не романтического человека, и я спросил… А Олег Николаевич ответил, что мистикой никогда не увлекался, а вот в интуицию верит, потому что именно интуиция помогает ему в решении таких задач из теории чисел… Потом наш разговор опять перешел в область, вам совершенно не интересную. Я хочу сказать, что об Асе мы больше не говорили. Купили сахар, вернулись домой…
– Понятно, – перебил меня Веденеев. – А второй раз? Вы сказали, что было два случая.
– Второй… Это уже зимой, да. Я даже число могу назвать – седьмое января. Было Рождество, народ праздновал. Вы сами помните, как… Олег Николаевич пришел ко мне, было часов шесть вечера, говорили мы о… кажется, о том, что слава Хокинга несколько преувеличена, в последнее время он говорит вещи вполне банальные, но каждое его слово все равно ценится на вес золота.
– Хокинг – это физик, который сидит в коляске и говорит при помощи синтезатора? – проявил свою осведомленность Михаил Алексеевич.
– Вот-вот, – пробормотал я. – Только это все о нем и знают. Будто для науки это обстоятельство имеет хоть какое-то значение. Сам-то он наверняка хотел бы, чтобы о его болезни не вспоминали, и относились к нему, как… Неважно.
– Вот именно, – согласился Веденеев. – При чем здесь Ася?
– Да, Ася… Стемнело, погода была хорошая, ясно, морозно, мы вышли подышать воздухом и посмотреть на звезды. Почему-то Олегу Николаевичу захотелось, чтобы я показал ему созвездия. Не Орион или Большую Медведицу, а малоизвестные – Дракона, скажем, или Кассиопею, о которой все слышали, а как она выглядит, мало кто знает. Мы вышли на улицу, но там уже зажгли фонари, и небо было тусклым, я не смог различить даже Андромеду. Мы направились в сторону леса и по дороге встретили Асю. Она медленно шла…
– Из леса? – быстро спросил Веденеев.
– Нет, почему… Со стороны станции, по-моему. А может, просто прогуливалась вдоль крайних улиц. Понятия не имею. Шла и смотрела в небо – как и мы. Мы чуть не столкнулись… «Здравствуй, Ася», – сказал Олег Николаевич, и, помню, я удивился, мне казалось, что они не знакомы. То есть, он-то знал, кто она, а девушка – вряд ли. Она, кстати, ничего не ответила и продолжала идти, задрав голову. Прошла мимо нас, и Олег Николаевич сказал, глядя ей вслед… Что же… Вот: «Это она на Орион смотрит?». Вопрос был ко мне, я пригляделся и ответил: «Нет, скорее в сторону Пегаса, видите – немного искривленный квадрат?» «Интересно, – сказал Олег Николаевич, – что она различает в этих знаках? Что для нее звезды? Неужели то же самое, что для меня числа?» Я спросил, что он имеет в виду. «Вы не понимаете? – удивился Олег Николаевич. – Она же не знает… Развитие у нее, как у трехлетней… Что понимает, о чем думает трехлетний ребенок, глядя на звезды? Что это дырочки в небе? А взрослая девушка, у которой организм уже настроен на другое, а мозг тот же… что видит она? Для нее это уже знаки. Символы. Может, она хочет их прочесть»…
Я замолчал, потому что окончание того разговора начисто испарилось из памяти. Я точно помнил слова Парицкого о символах, а потом…
– И что же дальше? – подтолкнул меня Веденеев, окончательно сбив с мысли.
– Не помню, – сказал я с раздражением. – Потом мы, кажется, опять перешли к проблеме тихого коллапса. Больше я Асю не видел… до того дня.
– А Парицкий?
– Откуда мне знать?
– Да, – пробормотал Веденеев, – действительно.
– Что вы все-таки хотите узнать, Михаил Алексеевич? – спросил я, решив поставить, наконец, точки над «i». – Вы думаете, что они оба не случайно оказались позавчера на пруду? Договорились? И что тот человек на холме был я? Вы на это намекаете?
– Вы?! – искренне удивился участковый. – Ну и фантазия у вас, Петр Романович! Как это могли быть вы, если, когда это все произошло, вы в Репино ездили?
– Позвольте! – воскликнул я. – Откуда вы это знаете? Меня вы об этом не спрашивали!
– Соседи сказали, – буркнул Веденеев. – Вас в окно видели, как вы выходили из автобуса.
– Вы опрашивали соседей? Значит, все-таки думали, что на пруду мог быть я?
– Проработать надо все версии, верно? – многозначительно сказал Веденеев, повторяя, по-моему, фразу, сказанную пару дней назад в телевизионных новостях каким-то то ли прокурором, то ли следователем.
– И какая же у вас была версия, в которой я стоял на холме и наблюдал, как тонет Парицкий? – спросил я, совершенно забыв о том, что с представителями наших славных правоохранительных органов не следует говорить в ироническом тоне.
– Об этом вам знать совершенно не обязательно, – отрезал Веденеев, глядя куда-то в сторону. Смотреть мне в глаза он не хотел и, значит, версию свою, в чем бы она ни состояла, не отбросил, как бессмысленную, а только припрятал до поры до времени – пока не выяснятся какие-нибудь дополнительные обстоятельства, например.
Напрасно я с ним откровенничал, толку совсем никакого. Он только укрепится в своих нелепых подозрениях вместо того, чтобы понять, что произошло на самом деле.
А что произошло на самом деле? Оба мы это уже знали – некто, стоявший на холме, интересовал, возможно, Михаила Алексеевича, но не меня. Участкового, вероятно, занимали проблемы права и ответственности, преступления (которого не было) и соучастия (что еще следовало доказать). А я думал только о естественно-научной стороне дела, и здесь мне все было ясно, будто я сам присутствовал, когда Парицкий выключил компьютер, посмотрел на часы и быстро оделся, чтобы в нужное время оказаться в нужном месте. Если бы он еще знал, что его там ждет… И какой именно предстоит выбор…
– Вы что-то сказали, Михаил Алексеевич? – пробормотал я.
– Я сказал: странно вы себя ведете, Петр Романович. Что-то вы от меня скрываете, я это чувствую. Зачем – не пойму. К смерти Олега Николаевича вы не причастны. Никаких обвинений никто вам предъявлять не собирается, иначе… Иначе вы бы не здесь сидели и не со мной сейчас разговаривали. Но вы почему-то молчите…
– …И создаете помехи следствию, – заключил я, хотя уже дал себе слово не говорить лишнего.
– Какому следствию? – рассердился Веденеев. – Нет никакого следствия. И дела никакого не существует.
– Михаил Алексеевич, – решился я, нарушив в который уже раз самому себе данное слово, – домик Олега Николаевича… он сейчас опечатан?
– С чего это? – искренне удивился Веденеев. – Нет, закрыт на ключ, а ключ у меня в сейфе… Вас что-то интересует в квартире? – догадался Веденеев и сразу насторожился.
– Олег Николаевич работал, – пояснил я. – Эти исследования не должны пропасть.
– Но вы вроде не математик, Петр Романович, – продолжал недоумевать участковый. – Вы астроном…
– Астрофизик.
– Все равно. Вам-то зачем эти исследования? Парицкий вам что-то по этому поводу рассказывал?
– Не беспокойтесь, Михаил Алексеевич, – сказал я, – не собираюсь я зарабатывать свой миллион на трудах Олега Николаевича.
– Я вовсе не об этом…
Ну, как же, так я и поверил.
– В теории чисел я полный профан, вы правы. Но если кто-нибудь по глупости уничтожит то, что записано на диске, современная наука ему этого не простит.
Господи, какой пафос! Я представил, как бы сейчас весело рассмеялся Олег Николаевич, услышав мои слова, и, должно быть, тоже непроизвольно улыбнулся, вызвав у Веденеева еще большее недоумение.
– Ко мне уже обращались из института, – сказал он. – Спрашивали про компьютер, обещали прислать официальную бумагу, хотят забрать винчестер… Значит, ничего вы мне больше не хотите сказать, Петр Романович?
Я покачал головой. Я мог сказать кое-что еще. Только зачем?
– До свиданья, – сказал Веденеев, – заходите, когда что-нибудь вспомните. Или звоните, я не так уж часто здесь сижу. Больше хожу, работа такая…
– Всего хорошего, – вежливо попрощался я.

* * *
Глупо было, конечно, надеяться, что Веденеев отдаст или одолжит мне ключ от дома Олега Николаевича, да если бы и одолжил по каким-то своим соображениям, все равно глупо было думать, что я, с моим недостаточным математическим опытом и знаниями, смог бы разобраться самостоятельно в том, чему Парицкий посвятил жизнь. Он был гением, а я… Он справился с проблемой, о которую сломали зубы десятки лучших математиков, это была не его проблема, и столкнулся он с ней только потому, что хотел решить другую задачу, а для этого нужно было понять, что странного в рядах Мерсенна. Он понял и пошел дальше… отбросив ногой с дороги злополучный миллион, потому что… Да, это тоже был выбор, очень важный выбор, и Олег Николаевич сделал его в точном соответствии с собственной концепцией, никто этого поступка не понял, честно говоря – я тоже, потому что объяснение Парицкого меня не то чтобы не убедило… просто я решил бы иначе, вот и все.
В биологии я тоже полный профан, как, впрочем, и Олег Николаевич. Он просто обязан был обратиться за консультацией к биологам, точнее, к генетикам, а еще точнее – к тем из них, кто изучал строение человеческого генома, составлял карту расположения генов и мог, следовательно, сказать, есть ли в молекуле ДНК (или где там хранится генетическая информация) нечто такое, что Парицкий мог использовать, как независимое доказательство своей теории. Вряд ли он мог обойтись сугубо математическими методами там, где требовалось знание совершенно другого рода. Нет, я понимаю, конечно, математика – царица наук, без математического обоснования ни одна теория не может считаться доказанной, все так, но ведь до самой-то математики дело доходит лишь во вторую очередь, когда понятно, о чем речь идет в физическом, астрономическом, биологическом или каком угодно общенаучном смысле. Чем мне, скажите, могла помочь математика, когда я лет тридцать назад обнаружил на фотографии планетарной туманности М 57 странные волокнистые структуры, располагавшиеся поперек красивого правильного кольца? Сначала нужно было придумать, отчего эти структуры могли в принципе возникнуть, потом понять, какие процессы привели к тому, что ударные волны начали распространяться поперек основного поля расширения, а уже потом, конечно, невозможно было обойтись без математики, только она могла дать ответ на все остальные вопросы – но для того, чтобы эти вопросы задать, нужно было проявить физическую, а вовсе не математическую интуицию!
Я мог бы подумать, что консультантом у Олега Николаевича была Елена Метельникова, так странно, на мой взгляд, отреагировавшая на гибель бывшего мужа. Впрочем, что странного? Они расстались больше трех лет назад, характер у Лены был, как я понял, довольно склочный, если она могла спорить с Парицким из-за вещей, которые, судя по его словам, ему же и принадлежали до их свадьбы… Не знаю, после того разговора, когда я сообщил Лене о смерти Олега Николаевича, а она деловито поинтересовалась, где находится его тело, мне не очень хотелось еще хоть раз в жизни разговаривать с этой женщиной. С другой стороны, у нас с Парицким никогда не заходил разговор о том, где работала его бывшая супруга, кто она по профессии, и если я хоть как-то был прав в своих рассуждениях, Лена должна была быть именно биологом, генетиком, иначе концы с концами не сходились – не только в моих рассуждениях, кстати, но и в словах самого Парицкого.
Предлог, чтобы позвонить Лене, у меня, конечно, был – она-то уж точно должна была знать, когда состоятся похороны и будет ли автобус от института; вполне естественно, что знакомый ее бывшего мужа, тем более человек, живший с ним в одном поселке, звонит и интересуется…
Трубку, впрочем, подняла не Лена, а какой-то мужчина, и я, понятно, не стал спрашивать, кем он ей приходится.
– Слушаю вас, – степенно произнес глубокий красивый баритон. Если правда, что женщины любят ушами (моя жизнь с Софой заставила меня усомниться в этом определении – она любила не ушами и уж, конечно, не глазами, она любила душой, и понимали мы друг друга без слов и даже без взглядов, на расстоянии), так вот, если женщины все-таки любят ушами, то любая должна была бы влюбиться в этого человека, однажды услышав, как он произносит голосом с огромным количеством обертонов: «Слушаю вас»…
– Могу я поговорить с Еленой… – я сделал паузу, надеясь, что обладатель баритона поймет ее правильно.
– Лена! – крикнул он в пространство. – Тебя! Какой-то мужик. Наверно, опять похоронами интересуются.
Естественно. Не я один такой…
– Слушаю вас, – подражая, похоже, своему новому мужу (или сожителю?), произнесла Лена вовсе не печальным голосом.
– Это Амосов, – сказал я. – Я вам звонил насчет…
– Да, я вас узнала, – прервала меня Лена. – Если вас интересует, когда состоятся похороны Олега, то это пока неизвестно. В институте хотят устроить панихиду, значит, хоронить будут не раньше вторника, чтобы в понедельник люди смогли попрощаться, а завтра только суббота, два дня нерабочих, так что если и вы захотите попрощаться с Олегом, то можете поехать в Стекловский институт в понедельник после десяти утра.
Должно быть, она уже в сотый раз произносила сегодня эту тираду, в которой в результате многократных повторений не осталось ни одного лишнего слова. После такой информации мне, по идее, следовало поблагодарить за информацию и положить трубку. Вместо этого я сказал:
– Извините, Лена, как ваше отчество, а то неудобно разговаривать…
– Геннадиевна, – сказала она с недоумением в голосе: зачем, мол, вам это понадобилось?
– Елена Геннадиевна, – продолжал я. – Вопрос, возможно, покажется вам странным… или нетактичным… но я хочу спросить: кто вы по специальности?
– Социолог, а почему вас это интересует?
Мимо. Зачем нужен был Парицкому социолог? Абсолютно не нужен. Разве что для последующей обработки результатов наблюдений за обществом, но до этого было так далеко, когда он подошел к девушке на улице… Предлагая ей стать женой, Олег Николаевич не мог знать, кто она по профессии. Должно быть что-то другое…
– Видите ли, Елена Геннадиевна, – сказал я, – мы с Олегом Николаевичем много разговаривали… О его работе, в частности. Я имею в виду: о проблеме выбора с точки зрения теории простых чисел.
Я сделал паузу, чтобы понять по реакции, знала ли хоть что-нибудь об этой теории бывшая жена Парицкого. Социологу Олег Николаевич мог и не говорить того, что она могла не понять или понять превратно.
– Вот как? – спросила она неожиданно напряженным тоном. – Он вам об этом рассказывал?
Значит, знает. Уже легче.
– Да… И я подумал… Извините, что задаю вопрос в такое время…
– Сейчас еще не поздно, – сказала Елена Геннадиевна, – только десятый час.
– Нет, я не это время имел в виду…
– Да, я поняла… Продолжайте.
– Если вы знали, чем он занимался в последнее время…
– Не только в последнее, – прервала она меня. – Всю жизнь. Знала, конечно.
– То у него должен был быть знакомый биолог…
– Ах, вот оно что! – сказала она с явно слышимым облегчением в голосе. – Да, конечно. Не знакомый, а знакомая. Женя Буданова. Хотите с ней поговорить?
– Да, если это…
– Пожалуйста. Запишите номер ее мобильного…
Я записал номер на листке бумаги и спросил:
– Как ее звать? Не могу же я…
– Евгения Ниловна. Можете звонить ей прямо сейчас, она поздно ложится.
– Она не…
– Она не замужем, если вы это хотели знать.
Я хотел знать вовсе не это, но не стал спорить, а вежливо попрощался. Наверно, я мог узнать все, что мне было нужно, и у самой Елены Геннадиевны, если она, по ее же словам, была в курсе того, чем занимался ее бывший муж, но мне почему-то совершенно не хотелось продолжать разговор: не нравился ее тон, не нравилось ее отношение к погибшему (никакое, если честно), и голос ее нового мужа, кем бы он ей ни приходился на самом деле, мне тоже не понравился. Не люблю красивых мужских голосов, есть в них что-то искусственное, не настоящее. Петь нужно красивым голосом, а разговаривать – обычным. Жизнь все-таки не опера.
Время было действительно не такое уж позднее, и я набрал продиктованный Еленой Геннадиевной номер.
– Здравствуйте, Петр Романович, – произнес мягкий женский голос, низкий, но не прокуренный, как это обычно в таких случаях бывает, а такой, каким могла бы петь россиниевская Золушка, я как-то слышал эту партию в исполнении Зары Долухановой, и у меня почему-то в сознании отложилось, что в жизни оперная Золушка должна была разговаривать именно таким низким, печальным, обнимающим слух голосом. И не нужно ловить меня на противоречии: мол, сам сказал, что опера и жизнь – не одно и то же. Конечно, не одно, если говорить о мужских голосах. Женские – иное дело. Совсем иное, и я не стану объяснять, в чем разница, если вы ее сами не понимаете.
Впрочем, меня не голос удивил, а обращение.
– Вы меня знаете? – спросил я довольно глупо вместо того, чтобы хотя бы поздороваться.
– Олег рассказывал мне о ваших встречах и дал номер вашего телефона на тот случай, если… В общем, на всякий случай. Судя по тому, что вы мне звоните, вы много думали сейчас об Олеге и о его…
Она замолчала и, по-моему, тихо всхлипнула, но это могли быть и помехи в эфире.
Парицкий никогда не говорил мне об этой женщине. Почему? Она должна была играть очень важную роль в его системе ценностей. Или, может быть, не она сама, а только ее профессия, и тогда действительно можно было понять, почему Олег Николаевич ни словом о Будановой не обмолвился.
– Я… – пожалуй, мне нужно было лучше подготовиться к разговору, а не мекать, придумывая на ходу необходимую фразу. – Мне хотелось бы поговорить с вами об Олеге Николаевиче. Если у вас есть свободное время…
– Приезжайте, – просто сказала она. – Если хотите – прямо сейчас.
Я растерялся. Ехать на ночь глядя в Питер? Да я только до Финского вокзала доберусь хорошо если к полуночи, а дальше-то что? Уж не предлагает ли она мне заночевать у нее?
– Я вообще-то живу в…
– Знаю. А я в Репино, вы можете быть у меня через полчаса, если успеете на автобус, выходящий в четверть одиннадцатого. А обратно на последний – в одиннадцать сорок пять.
Вот оно что. Репино, надо же! Наверняка Парицкий уже пользовался этими поздними рейсами. Интересно, какие между ними все-таки были отношения. И ведь он мне ни разу…
А почему он должен был мне об этом рассказывать?
– Хорошо, – сказал я. – Так и сделаю. А ваш адрес…
На автобус я успел, когда водитель уже закрывал двери.

* * *
Я ожидал увидеть женщину лет тридцати пяти – того же возраста, что и Парицкий, – а дверь мне открыла старушка-божий одуванчик, и я, растерявшись, спросил:
– Могу я видеть Евгению Ниловну?
– Проходите, Петр Романович, – пригласила старушка знакомым голосом, и я смутился так, что не смог переступить порога, стоял на лестничной площадке, а хозяйка повернулась ко мне спиной и направилась в глубину квартиры, полагая, что я, конечно, иду за ней. Должно быть, со слухом у нее были проблемы или…
– Петр Романович, – сказала она, не оборачиваясь, – что же вы там стоите? Проходите в комнату. Пальто – на вешалку, пожалуйста. Тапочки под вешалкой, поухаживайте за собой сами, а я пока приготовлю чай.
Я поухаживал. Когда минуты через три я вошел из прихожей в большую комнату, обставленную старой, шестидесятых годов, как мне подсказывала память, болгарской мебелью, на круглом столе, покрытом цветастой клеенкой, уже стояли на блюдцах наполненные чашки, от которых поднимался пар, и лежал на большой тарелке аккуратно нарезанный магазинный кекс.
Я попробовал оценить на глаз, сколько лет хозяйке, усевшейся в покрытое бордовым покрывалом кресло и показавшей мне на один из стоявших около стола стульев. Семьдесят? Больше. Семьдесят пять? Восемьдесят? Могло быть и восемьдесят, у Евгении Ниловны была тонкая кожа со множеством прожилок, но почти не видно морщин, а голос молодой, и бывшая жена Парицкого назвала ее по телефону Женей – не могла она так небрежно говорить о человеке вдвое (если не больше) старше себя!
– Что вы так меня изучаете, Петр Романович? – поинтересовалась Евгения Ниловна, разглядывая меня, в свою очередь, так пристально, будто хотела по внешнему виду определить не только причину моего интереса к Парицкому, но и всю мою жизнь от рождения до текущего момента.
Понятно, я не нашелся, что ответить, и потому задал свой вопрос, надеясь сразу направить разговор в нужное русло:
– Олег Николаевич обращался к вам за консультациями по вопросам генетики, верно?
– Конечно, – кивнула Буданова. – Олег – гений в математике, но в биологии разбирался на уровне читателя научно-популярных журналов.
– Вы давно…
– Я работала до пенсии в институте генетики и селекции… Берите кекс, Петр Романович, он свежий, сегодня купила. Олег как-то пришел на наш институтский семинар, я делала доклад по расшифровке генома. Не человека, о человеке тогда речь не шла, я рассказывала о кольчатых червях. Он подошел ко мне после семинара и сказал: «Вы можете ответить мне на несколько глупых вопросов?» Это было лет… да, двенадцать лет назад, через год меня отправили на пенсию, потому что с финансами в институте… Чему вы улыбаетесь, Петр Романович?
– Да так, – я передернул плечами. – Сам ушел недавно на пенсию при схожих обстоятельствах.
– Ну, это со многими…
– Странно, – сказал я, отпив несколько глотков, чай оказался вкусным, я хотел добавить сахара, но сахарницы на столе не было, и мне почему-то стало неловко просить.
– Странно, – повторил я, – что до вас не добрались журналисты. Они ведь после истории с премией кого только не спрашивали – Олег Николаевич молчал, а им было интересно, отчего он все-таки отказался от миллиона, и они искали…
– Друзья, – неожиданно твердым голосом сказала Евгения Ниловна, – должны быть ограждены от лишнего внимания.
У меня были в этом сомнения, но я не стал их высказывать.
– Я ожидал… – сказал я в некотором смущении. – Елена Геннадиевна назвала вас по телефону Женей, и я подумал…
– Ах, Ленка, – всплеснула руками Буданова. – Это в ее стиле. Мы все называли друг друга по именам, у Лены иначе не получалось, она в принципе не способна назвать человека по имени-отчеству, у нее из-за этого всегда на работе проблемы с начальством, не знаю уж, как она с этим справляется. И чтобы избавить вас от лишних вопросов, Петр Романович, скажу, что я живу в Репино уже четверть века, даже больше, почти тридцать лет. Олег потому и купил себе после развода домик в поселке, чтобы ко мне ближе. А я оказалась на его пути случайно, что бы он ни говорил сам по этому поводу, на моем месте мог быть любой наш сотрудник, потому что в то время Олег еще ничего не понимал в генетической структуре счетчика, у него было рассчитано только само сгущение, и приблизительно он знал – точнее, думал, что знал – день, вот и выбрал именно тот, когда у нас шел семинар, чтобы увеличить вероятность верного выбора… Я вижу, вы не очень понимаете то, что я говорю…
– Напротив! – воскликнул я. – То, что вы говорите, подтверждает то, о чем я все время думал. И то, о чем мне рассказывал Олег Николаевич.
– Но вы так на меня посмотрели…
– Нет, я просто подумал: как могли бы развиваться события, если бы в тот день доклад делали не вы, а…
– А, скажем, профессор Чудинов, который заболел, и потому на то заседание перенесли мой доклад, который я должна была делать на следующей неделе? Знаете, Петр Романович, мы с Олегом много об этом спорили. Ведь выбор не от него зависел, и следовательно, в его последовательность укладываться не мог, тут получилось пересечение двух числовых последовательностей, Олег считал, что и в этом есть какая-то скрытая пока закономерность, а я спорила, потому что на самом деле: ну что могло быть общего в генетических счетчиках Олега и нашего дорогого профессора? Но я вижу, вы опять не очень понимаете…
– Напротив! – воскликнул я еще раз. – Именно так я и подумал, когда вы упомянули профессора…
Евгения Ниловна поставила на блюдце свою чашку, вытерла салфеткой углы рта и сказала:
– Давайте начистоту, Петр Романович. Расскажите, что вы знаете, что Олег вам сказал, и как вы все это поняли. Если вы в чем-то ошиблись, я вас поправлю. На вопрос, почему Олег оказался именно в тот день и час на том злосчастном пруду, мы с вами ответим, а вот на вопрос, почему он сделал именно такой выбор… Боюсь, что ни математика, ни генетика…
– Нет, – сказал я. – На второй вопрос, по-моему, ответить как раз легче легкого. У Олега Николаевича просто не было выбора. Меня интересует не это. Меня интересует: почему он все-таки пошел в тот день на пруд, зная, что выбора у него не будет. Ведь он знал это, да?
– Я налью вам еще чашку? – спросила Евгения Ниловна. – Вам сделать крепче или слабее?
– Хороший чай… – пробормотал я, досадуя на то, что ответить на мой вопрос Буданова не пожелала.
– Тогда я принесу сюда оба чайника, и наливайте себе сами, – постановила она, с трудом поднялась из кресла (все-таки ей было ближе к восьмидесяти, чем к семидесяти) и пошла на кухню. Не оборачиваясь, сказала:
– Об этом и я все время думаю. Знал или нет.

* * *
– Как я, собственно, понимаю случившееся… – начал я, налив себе вторую чашку и все-таки попросив сахарницу. Я положил себе две ложки, как обычно, и Евгения Ниловна сказала что-то о вреде сахара для здоровья, на что я ответил, что было бы здоровье, тогда никакой сахар не повредит. – Олег Николаевич рассказал мне о своих исследованиях по теории простых чисел, когда мы уже вдоволь наспорились о происхождении маломассивных черных дыр и о том, существовала ли на самом деле сингулярность в момент Большого взрыва. Знаете, я не ожидал… То есть, не ожидал от математика такого знания довольно частных проблем космологии – я сам не читал некоторые работы, которые довольно точно цитировал Олег Николаевич… Это было недели через две после нашего знакомства. Я чувствовал, что Олегу Николаевичу интереснее обсуждать проблемы астрофизики, чем математики, а об истории с премией он и вовсе говорить не хотел. У меня, знаете, сложилось впечатление, что он и в поселок переехал, и из института ушел, потому что математика ему надоела до чертиков, он в ней разочаровался и решил все бросить… Вообще-то я был уверен, что такое невозможно – чтобы научный работник (терпеть не могу, кстати, слово «ученый», оно мне напоминает о коте, бродящем по цепи кругом) вдруг бросил заниматься делом. Была какая-то иная причина, о которой я не спрашивал, конечно…
Так вот, сидели мы за полночь, пора было уже расходиться, как вдруг Олег Николаевич посмотрел мне в глаза и сказал:
«Завтра вам лучше не выходить из дома. Посуетитесь здесь, в квартире, подумайте, нужно ли ставить на зиму вторые рамы, ну, что-нибудь нейтральное…»
«А что такое?» – забеспокоился я. Почему-то вспомнил, что на завтра намечено какое-то мероприятие, в поселке соберется много народа, а может, милиция будет кого-то ловить, глупая идея, но мало ли что приходит в голову, когда тебе неожиданно объявляют, что лучше посидеть дома.
«Просто… – протянул Олег Николаевич. – Вы ведь родились третьего апреля сорок восьмого? Значит, завтра будет двадцать две тысячи четырехсотый день вашей жизни».
«Может, и так, – согласился я. – Никогда не считал дни, а у вас это быстро получилось. В уме?»
Он покачал головой:
«Нет, счетчик из меня плохой. Посчитал на калькуляторе и решил вас предупредить. Береженого Бог бережет, знаете…»
«Вы увлекаетесь нумерологией?» – поразился я, мне показалось, что Олег Николаевич произвел какие-то манипуляции с датой моего рождения, что-то к чему-то прибавил.
«Нет, – сухо сказал он. – Просто на завтра приходится у вас очень сильное сгущение простых чисел, и следовательно, велика вероятность принятия неверного решения, поскольку в том, какое именно решение вы должны будете принять, я вам никак помочь не могу».
Я продолжал смотреть на него, не очень понимая сказанное.
«Я вам расскажу, – сказал он неуверенно и посмотрел на часы, – но, может, не сейчас? Все-таки уже первый час… Завтра вечером…»
«Почему не сейчас? – настаивал я. – Засыпаю я плохо, спать не хочется…»
«Хорошо, – сказал он. – В конце концов… Да. В общем, ладно. Идею-то я могу изложить в двух словах, но вы, будучи научным работником, мне, конечно, не поверите на слово, а вот доказывать что к чему, мне придется долго, это уж точно не сегодня… Началось с того, что еще в школе я вычитал в «Кванте» задачку по теории чисел – о том, как рассчитать многозначное простое число. Мне казалось, что это легко, и я с удивлением узнал, сколько больших математиков потратили лучшие годы жизни, чтобы вывести алгоритм расчета простых чисел. Стало интересно, я нашел какие-то книги… Узнал, что на числовой оси простые числа располагаются не равномерно, а сгущениями… идет длинный ряд чисел, где нет ни одного простого, и вдруг – как остров в океане – сразу несколько десятков простых чисел почти подряд, есть даже числа-близнецы, одно всего на двойку больше другого… А потом опять длинный просвет… Это очень интересно, я стал копать дальше и начал обнаруживать такие удивительные веши… Собственно, прочитать о свойствах простых чисел можно в любом вузовском учебнике, но для меня-то это было откровением! И я бы, наверно, уже в институте стал заниматься именно простыми числами, если бы не другая мысль, которая пришла в голову тогда же и заставила принять иное решение…
Наверно, только мальчишке, помешанному на арифметике, такая мысль вообще могла прийти в голову. Будь я старше, и знай я то, что узнал в институте… Но мне было пятнадцать, я запоем читал фантастику, все в моей голове перемешалось: числовые ряды, полеты к звездам, генетика, в которой я ничего не понимал, но в фантастике было тогда много рассказов о преобразовании организма… Подумал я вот что: человеческая жизнь конечна, и за семьдесят с чем-то лет сердце человека успевает сделать сколько-то ударов, легкие успевает сделать сколько-то вдохов и выдохов, вы успеваете пройти конечное число шагов и провести во сне некоторое, вполне поддающееся расчету, число часов, минут и секунд. В общем, вся наша жизнь – это, с точки зрения теории чисел, некоторое количество счетных множеств, описывающих все факторы нашего существования».
Тут я его прервал, потому что, как мне показалось, увидел в рассуждениях слабое место.
«А смысл какой? – сказал я. – Ну, узнают мои родственники после моей смерти, что я за свою жизнь успел сделать сколько-то миллионов вздохов и сколь-то шагов. Что им даст такое знание?»
«Дело совсем не в этом, – сказал Олег Николаевич, посмотрев на меня с сожалением. – Подобные глупости могут заинтересовать только любителей собирать всякие числа независимо от того, есть ли в них какой-то смысл. Вроде тех, кто удивляется истории Людовика XVI: ему предсказали, что он умрет двадцать первого числа, и он всю жизнь в этот день месяца не покидал своей спальни. Но 21 июня 1791 года Людовика и Марию-Антуанетту арестовали, 21 сентября 1792 года во Франции провозгласили республику, а 21 января 1793 года короля казнили. Почему столько совпадений?»
«Действительно, почему?» – спросил я, но Олег Николаевич не стал на этот вопрос отвечать, только рукой повел: не нужно, мол, отклоняться от темы.
«Каждый день, – продолжал он, – каждую минуту, а порой и ежесекундно мы принимаем какое-то решение – важное или неважное, простое или сложное. Это как дыхание, понимаете? Человек не может не дышать, он умрет. И жить, не производя каждую минуту тот или иной выбор, человек не может тоже. Иначе он застынет, как буриданов осел меж двух охапок сена. И умрет – не от голода, а от мыслительного ступора. Число решений, количество сделанных нами в течение жизни актов выбора – оно тоже конечно, как конечно число ударов сердца. Но! Биение сердца, вздохи, движения – все это процессы бессознательные, вероятность их равна единице на протяжении всей числовой оси, связанной с нашей жизнью. Или нулю – если сердце останавливается и жизнь прекращается. Бессознательные процессы можно описать функцией, которая обратна известной дельта-функции, вы же знаете: она равна нулю во всех точках, кроме одной, но в этой единственной точке…»
«Да-да, – быстро прервал я, – продолжайте».
«А принятие решения – процесс сознательный и этим отличается от всех прочих процессов, связанных с жизнедеятельностью. Решаем мы сами. Да или нет. Пойти или остаться. Ударить или подставить вторую щеку. Это наш сознательный выбор. Число таких решений, принимаемых нами в течение жизни, ограничено, как число сердечных сокращений. Но, в отличие от последних, вероятности принятия тех или иных решений равны не единице или нулю, а какому-то числу между этими значениями».
«И вы решили вычислить…»
«Нет, это слишком сложно… То есть, представлялось мне слишком сложным тогда, в пятнадцать лет. Я подумал о другом. Если число принимаемых нами решений ограничено, то можно считать за нуль все решения, принимаемые бессознательно – до какого-то возраста, у всех по-разному, но, в среднем, как я потом выяснил, начитавшись медицинской литературы, до девяти-десяти месяцев. А потом в организме включается счетчик: вы начинаете принимать осознанные решения – первое, второе, третье… энное… эн плюс первое… Но ведь все принимаемые вами решения, каждый ваш выбор – это в принципе, те или иные события в вашей жизни. Важные, неважные, очень важные, круто все меняющие и не меняющие практически ничего. И у каждого такого выбора есть свой порядковый номер, как у ударов сердца. Эти числа должны тоже отличаться друг от друга своими свойствами! Для меня – а я был уже тогда помешан на теории чисел – это представлялось совершенно очевидным. Вы утром решили выпить стакан молока вместо того, чтобы налить себе чаю. Это решение номер сколько-то миллионов, сколько-то тысяч… А на другой день вы решили поступать не на мехмат, а на физический. И у этого решения тоже есть номер. Но ведь решения эти неравнозначны в вашей жизни! Следовательно – я принял это, как лемму, которая не требовала в тот момент доказательств, – и числа, соответствующие номерам принимаемых решений, тоже должны отличаться друг от друга. Обладать некими отличными от прочих свойствами. Понимаете? Это оказалось так увлекательно – выяснить, чем эти числа отличаются! Образуют ли они числовые ряды? Какие? С какими свойствами? Если да, то это могло бы означать, что человек сможет принимать важные решения в соответствии с номером…»
«То есть, – вмешался я, – вы хотите сказать, что решения, скажем, связанные с риском для жизни, принимаются в соответствии, например, с факториальным числовым рядом, а решения, связанные, допустим, с какими-то приобретениями, – с рядом Фибоначчи?»
«Не совсем так, но вы, в принципе, верно уловили основную идею! – воскликнул Олег Николаевич. – Все-таки как много значит»… – он осекся, посмотрел на меня, улыбнулся и не стал продолжать, но я продолжил за него:
«Физико-математическое образование, вы имеете в виду?»
Он покачал головой:
«Нет, не столько образование, сколько образ мысли. Можно быть математиком и не увидеть в этой идее ровно ничего… а можно… вы ведь к звездам своим относитесь не как к газовым шарам с политропным распределением плотности? Признайтесь, звезды для вас…»
Он замолчал, приглашая меня продолжить, и я сказал:
«Гм… да. К звездам у меня с детства отношение было скорее иррациональным. Умом я понимаю, что это плазменные шары с показателем политропы пять третьих, но на самом деле они… ну, как дракон для Ланселота, если вы понимаете, что я хочу сказать…»
«Понимаю, – кивнул он, – и очень рад тому, что мы с вами оказались в одной точке пространства в одно и то же время».
«Вы… – сказал я. – Я не видел ваших работ по этим числовым рядам. Я имею в виду – по рядам принятия решений».
«У меня нет таких работ, – покачал он головой. – Я даже в пятнадцать лет понимал, что… нет, пожалуй, я не понимал очень многого, но чувствовал… знаете, Петр Романович, математика, особенно теория чисел, это скорее чувство, интуиция, попытка понять себя… так вот, я чувствовал, что об этом лучше молчать. Пока не пойму, как с этим всем управляться. Если в организме есть счетчик наших решений, и если решения можно классифицировать и – вы правы! – описывать разными числовыми рядами… Нужно сначала этот счетчик найти, нужно эти ряды описать…»
«Простые числа, – сказал я, – вы занялись ими не потому, что…»
«Господи, теперь вам это понятно! Конечно, к простым числам я пришел, поскольку понял, что именно последовательность простых чисел играет самую важную роль в нашей жизни. Это было чисто интуитивное прозрение. Потом я все доказал, но идея сначала была чисто интуитивной».
«И вы полагаете, что завтра мне лучше сидеть дома, – вернул я наш разговор к его началу, – потому что посчитали, какой завтра в моей жизни по счету день, сравнили с последовательностью простых чисел…»
«Примерно… В эти дни у вас сильное сгущение таких чисел. Остров в океане…»
«Но если я буду сидеть дома и не принимать никаких решений вообще, – сказал я, – то счетчик будет стоять и включится, когда я все-таки выйду… Все равно что-то важное нужно будет решить, верно? От судьбы не уйдешь…»
«Но есть шанс опустить уровень решений до бытовых, – возразил Олег Николаевич. – Счетчик будет щелкать, но решения вы будете принимать простые – включить ли телевизор, поставить ли чайник…»
«А потом выйду в народ, и все равно нужно будет что-то решать, ведь внешние события от того, что я пересижу время дома, никак не изменятся, и то, что должно случиться, случится все равно!»
«Но тогда решение будете принимать не вы», – мягко сказал Олег Николаевич.
«Да… – протянул я. – Наверно. Не уверен, что это правильно».
«И это тоже ваше решение, – кивнул он. – За номером сколько-то миллионов, сколько-то тысяч…»
«Простое число», – сказал я.
«Может быть»…
И я ушел. На следующий день… Не то, чтобы я сразу согласился с аргументами Олега Николаевича, я много об этом думал и понял тогда, во-первых, что он не был бы со мной так категоричен, если бы не знал точно, где находится биологический счетчик, и, во-вторых, поскольку сам он мало разбирался в биологии, то должен был у него быть помощник… Впрочем, эти соображения не помешали мне на следующий день поехать в Питер, потому что мне нужно было взять кое-какие вещи в городской квартире. И во дворе случайно столкнулся с соседом из второго подъезда, который неожиданно предложил мне квартиру продать, потому что она находится встык с его, и он хочет… В общем, мне пришлось быстро принимать решение, я вспомнил Олега Николаевича, подумал, что лучше бы мне действительно сидеть дома… и отказался. До сих пор не уверен в том, что поступил правильно.

* * *
– Понимаю… – протянула Евгения Ниловна. – Олежек говорил мне, что никому не… Для вас, я вижу, сделал исключение. Интересно, почему?
Мы уже допивали по третьей (а может – четвертой) чашке, Евгения Ниловна молча слушала, не вставила ни слова, а когда я закончил, подняла на меня взгляд и задала этот вопрос, на который я и сам не мог найти ответа. Может, ему в кои то веки понадобился благодарный слушатель? Вообще-то, насколько я понимал характер Парицкого, ему было решительно все равно, что о нем думали коллеги и современники, он был самодостаточен настолько, что мог работать над своими числами на полярной станции или на борту звездолета, отправившегося в полет без возвращения. Лишь в крайних случаях Олег Николаевич обращался к людям – и чаще не за помощью, а чтобы поставить очередной числовой эксперимент, о котором «подопытные» не подозревали. Буданова ему оказалась нужна, потому что в какой-то момент он не смог двигаться дальше и вынужден был принять важное для себя решение: учиться на генетика самому (и вызвать таким образом нездоровый интерес среди коллег, рискуя открыть прежде времени суть решаемой им задачи) или найти специалиста, который не только сумел бы с ним сработаться, но еще и не требовал бы немедленной публикации результатов. Что до меня…
– Не знаю, – ответил я на вопрос после долгого молчания. – Действительно, не знаю. Даже не догадываюсь. Может, захотелось, наконец, поделиться? Правда, я и другого понять не могу: для чего нужна была такая скрытность? Это очень интересная работа. Очень важная. Удивительное открытие – не только в математике, но и в генетике человека. Вы… вы ведь нашли тот ген, который… Ну, счетчик.
Евгения Ниловна покачала головой.
– Нет, – сказала она. – Одной мне это не под силу. Очень сложно. Я уж не говорю, что у меня под рукой просто не было нужной аппаратуры.
– Тогда зачем…
– Какой Олегу был от меня толк? – улыбнулась она. – Сначала я думала, как вы: просто хотел с кем-то поделиться. Со мной – безопасно, и, к тому же, я могла как-то при своих связях с коллегами-генетиками… Нет. От меня ему нужно было одно: чтобы я сказала, может такой счетчик существовать или это всего лишь его досужая фантазия. Я сказала: да, может. Более того, указала группу генов, среди которых следует искать ген-счетчик. Вообще-то, будь у меня лаборатория, такая хотя бы, как у тех моих коллег в Москве, которые работали по программе «Геном человека», то выделить счетчик нам, скорее всего, удалось бы. Могу себе представить, какой резонанс произвела бы такая работа… Но это пустое. Лаборатории у меня не было. А польза, однако, получилась. Я рассказала Олегу, как мог бы работать – и как наверняка работает – такой счетчик. Мы много разговаривали, наши встречи никому не казались странными – с моей профессией никто их не связывал, даже Лена не ревновала, а она, вообще-то, ревновала Олега к каждому столбу… нет, «столб» все-таки мужского рода, правильнее сказать – к каждой юбке… но и это неправильно, женщины сейчас ходят в брюках, это я по старинке…
– Журналисты вам не докучали? – спросил я.
– Нет. Их больше интересуют коллеги Олега – математики, чем такая старуха, как я.
– Но мне все равно непонятно, – сказал я. – Для чего такая скрытность? Я понимаю: Олегу Николаевичу было плевать на общественное мнение, на то, будут ли о его работе говорить, что это бред… Но он публиковал свои исследования по теории чисел, что мешало ему…
– Могу себе представить, – насмешливо сказала Буданова. – Получают в Nature статью… Или в «Математическом журнале». Нет, в «Математический» – не по профилю. Но и в «Журнал генетики» тоже… Слишком все это… А проверена теория только на одном человеке – сам автор испытал ее на себе. Каждый день испытывал, хотел накопить статистику. Сначала думал: достаточно тысячи случаев, чтобы применить для обработки статистические методы. Тысяча решений, при том, что каждый день человек – там мы с ним подсчитали – совершает от десяти до полусотни выборов, которые фиксируются счетчиком. Значит, за месяц-другой статистика накопится, и можно… По-моему, Олег так и сделал, но получил слишком неопределенный результат, мне он сказал только, что тысячи мало, нужно минимум сто тысяч решений, я не спорила, ему виднее, верно? Сто тысяч – это восемь или десять лет. Большой срок, но в научной работе бывали и более длительные сроки. Бентли, к примеру, всю жизнь – полвека! – зарисовывал формы снежинок, а Линней…
– Вы знакомы с Олегом Николаевичем больше десяти лет? – спросил я.
– Одиннадцать. Он тогда окончил университет, его статьи уже публиковались в Mathematical Review, и решение поговорить со мной Олег принял не с бухты-барахты, это было решение из очень интересной области сгущения простых чисел, мы с моим склерозом уж и не помним, как эта область называется, по имени какого-то математика… В общем, не исключаю, что если бы в тот день доклад делал другой генетик… Но выступала я. Я о нем слышала, мол, гений-вундеркинд, и вдруг он подходит ко мне…
– Он тогда еще не был женат на…
– Вам это тоже пришло в голову! Конечно, решение жениться на Лене было принято по правилам. Олег мне рассказывал. Вам – нет? Неважно… Теперь уже неважно. На тот день пришлось какое-то сильное сгущение простых чисел. Вы же понимаете, Петр Романович: важные, судьбоносные решения нужно принимать только в дни таких особых сгущений, иначе очень легко ошибиться – не в самом решении, а во времени, ведь пока счетчик не установлен, пока каждому решению не поставлено в соответствие строго определенное число, выход один – дожидаться сгущений, тогда вероятность ошибки меньше!
– Да-да, – сказал я, – это понятно. Я о Елене…
– На тот день у него выпало сгущение простых чисел, и он просто обязан был принять какое-то важное для жизни решение. Какое? В профессиональном плане это был самый обычный день. Других проблем он тоже не видел, кроме… Двадцать шесть лет, все друзья или переженились, или собираются… Знакомые девушки замужем. Он над этим и думал, когда шел по улице… Знаете, Олег очень доверял своей интуиции. Он был уверен… или убедил себя… что чувствует, когда включается счетчик и нужно что-то решить, будто что-то щелкает в мозгу… это он мне так говорил… и он понимает: нужно принимать решение. Вот и с Леной: что-то щелкнуло, когда она ему встретилась на улице. И что ему оставалось? Он подошел и сделал девушке предложение. Ей это, видимо, показалось очень романтичным, – сухо заключила Буданова. Похоже, к бывшей жене Олега Николаевича она не испытывала ни симпатии, ни сочувствия.
– Но я все равно не понимаю! – воскликнул я. – Хорошо, не в Nature. Не в «Математический журнал». Всегда можно найти издание, пусть не такое престижное. Есть, в конце концов, Интернет, там он публиковал все, что хотел! Это приоритет.
– Вы думаете, Олега волновал приоритет? – удивилась Евгения Ниловна. – Вы же его знали – пусть недолго.
– Согласен. На приоритет ему плевать. Вообще на все. На миллион. На общественное мнение. Но это очень важно для всех! Каждый принимает решения, каждый выбирает – каждую минуту, каждый день. И если знать, когда нужно! Хорошо, статистика, я понимаю – без статистики о надежности говорить нечего. Но хотя бы показать, что…
– Петр Романович, – укоризненно произнесла Буданова. – Вы правы в одном: нет ничего важнее в жизни человека, чем точное знание о том, когда нужно принимать принципиальные решения. День. Час. Когда лучше подождать, когда следует поторопиться. В результате на много порядков возрастает для каждого конкретного человека вероятность сделать правильный для него выбор. Для него лично правильный, понимаете? Люди перестанут ошибаться в принятии решений. Вы представляете, что произойдет?
– Конечно! – воскликнул я. – Я до сих пор не знаю, правильно ли поступил, не став оспаривать решение нашего директора выставить меня на пенсию! Я не знаю – может, в тот день как раз было сгущение простых чисел, и нужно было что-то предпринимать? А может, в тот день мой генетический счетчик не отметил ни одного простого числа, и я не должен был принимать никаких решений?
– Вы сами и ответили, – пожала плечами Евгения Ниловна. – Знай вы, какие числовые аномалии пришлись на тот день, вы сделали бы тот или иной выбор. И не только вы. Правильное – лично для него – решение принял бы и тот человек, которого вы считаете своим врагом. Было бы вам от этого легче? Представьте, что все люди – и хорошие, и негодяи – научились посматривать на свой счетчик и принимать верные решения в нужное время. Олег – человек, в общем-то, наивный, как все гении… то есть, – она смутилась и потерла ладонями виски, – то есть, был наивным, да… наверно, никогда не смогу говорить об Олеге «был»… но все же он понял еще в те годы, что жизнь на нашей планете станет много хуже, если…
– Да, понимаю, – пробормотал я, действительно только сейчас подумав о том, что верное решение, правильный выбор – это не этические понятия, а сугубо эволюционные, и ген-счетчик озабочен не проблемами добра и зла, а лишь тем, чтобы организм, в котором он находится, принял правильное для себя, для своей сохранности и благополучия решение. А если в результате погибнет мир… что ж, закон эволюции. Борьба за выживание.
– Вижу, что поняли, – хмуро улыбнулась Евгения Ниловна. – Послушайте, Петр Романович, мы с вами мило беседуем, а, между прочим, последний автобус через семь минут. Или вы хотите идти домой пешком?
Если бы Буданова была у меня в гостях, я предложил бы продолжить разговор, а потом постелил гостье на диване или сам лег бы в гостиной. В конце концов, не в таком мы возрасте, чтобы думать о приличиях, да и кого они, на самом-то деле, сейчас интересуют? Только начали разбираться, и у меня в голове появилась мысль, которую я бы хотел обсудить…
– Да, верно, – сказал я, бросив взгляд на часы. – Засиделись. Вы позволите еще навестить вас?
– Позволю? – воскликнула Евгения Ниловна, тяжело вставая. – Вы просто обязаны приехать еще раз завтра вечером. И пораньше, чтобы не бежать на последний автобус. Мне хочется говорить об Олеге…
– Тем более, – подхватил я, – что правды вы мне сегодня так и не сказали.
И пошел к двери, спиной ощущая, как нахмурилась Буданова, как она смотрит мне вслед, думая о том, не поторопилась ли пригласить меня на вторую беседу. Как бы еще…
У двери я обернулся. Евгения Ниловна стояла, опершись правой рукой на спинку стула, и действительно смотрела на меня – нет, не хмурым, а скорее изумленным взглядом.
– Жду вас в семь, Петр Романович, – сказала она вместо прощания.

* * *
На последний автобус я успел и домой завалился в первом часу. Давно не совершал подобных ночных прогулок, устал нещадно, что-то у меня в голове щелкало – то ли искры между ушей проскакивали (это мне мама так в детстве говорила, когда я не хотел идти в школу и жаловался на головную боль), то ли генетический счетчик отсчитывал принятые решения и сделанный выбор: повесить полушубок на вешалку или отнести сушиться на кухню (повесил на вешалку), вскипятить воду для кофе или на все плюнуть и сразу идти спать (сделал кофе и сел перед телевизором), посмотреть финал какого-то пустого концерта или ночные новости (новости, конечно, тут и выбор-то был предельно очевиден).
Буш приказал отправить в Ирак еще двадцать тысяч морских пехотинцев и авианосец – интересно, какое числовое сгущение было на его счетчике в тот день, когда он принимал решение?
И я ничего не сказал Будановой о нумерологии – идея с последовательностью простых чисел внешне напоминала древнее учение, в истории я не был силен, тем более, в истории религий, но, кажется, в иудейской Каббале много говорилось о том, что те или иные числа играют огромную роль в человеческой судьбе. Имя, вроде бы, соответствует числу, которое можно найти, сложив номера букв в алфавите. Число может оказаться хорошим или плохим, и от этого жизнь или сложится удачно, или пойдет наперекосяк. И чтобы все было в порядке, нужно выбрать себе такое имя, где сумма чисел-букв оказалась бы благоприятной для данного индивидуума. Эти числовые игры всегда казались мне если не смешными, то недостойными мыслящего человека.
А теперь… Может, в этом есть смысл? Может, древние наши предки, как и во многом другом, достигли каких-то сугубо эмпирических результатов, но физической, генетической их сути знать не могли, двигались по поверхности явления, что-то получалось, что-то нет, а потом и эти крохи накопленных знаний растворились в новых учениях и науках и сейчас воспринимаются или как божественное откровение теми, кто не хочет думать над сутью вещей, или как шарлатанство – теми, кто думать таки хочет, но истинной природы числовых последовательностей не знает и роли их в жизни человека не представляет совершенно…
Об этом надо будет поговорить с Евгенией Ниловной завтра… уже сегодня… и надо все-таки лечь, наконец, спать, а то голова с утра будет тяжелой, вставать не захочется, день будет потерян, а мне этого вовсе не хотелось.
Когда я поздно ложусь, сон долго не приходит – это давно проверенное правило. Я лежал, закрыв глаза, и вместо того, чтобы считать слонов или верблюдов, прислушивался к себе, пытаясь действительно расслышать, тикает ли где-то в каких-то молекулах ДНК невидимый глазу счетчик, отмечающий принятые мной решения. Вот я подумал: повернуться на правый бок или остаться лежать на спине – такой выбор тоже считается принятием решения? А может, счетчик подобную мелочь не отмечает? Об этом тоже надо будет спросить Буданову нынче вечером.
И главное, о чем ее нужно будет спросить: почему все-таки она была со мной не откровенна? Почему солгала?
Заснул я под утро, в который раз повторив про себя, будто слонов считал: выделила она этот ген-счетчик, выделила, как бы ни старалась уверить меня в обратном.
Но зачем ей нужно было вводить меня в заблуждение?...

* * *
Я отправился гулять мимо окон Веденеева. Звонить участковому мне не хотелось, а если бы я увидел его в окне, то мог бы зайти и задать свой вопрос. Но окна были закрыты шторами, дверь (я подергал) заперта, и я пошел гулять дальше, купил в магазине кое-что на ужин, прошел половину пути до станции и вернулся обратно, оказавшись почему-то на улице, где жила Ася со своей мамой. То есть, не «почему-то», конечно – подсознательно мне хотелось увидеть не столько девочку, сколько ее мать, не по какой-то ясной причине, а просто глянуть на это красивое лицо, каких давно не видел – не та сейчас мода на лица, и кустодиевские купчихи не часто ходят по нашим улицам.
Маму, однако, я не увидел, но, свернув за угол, лицом к лицу столкнулся с Асей и от неожиданности отпрянул. Девушка не обратила на меня никакого внимания, шла медленно, погруженная в себя, что-то шептала довольно громко, и я бы мог, наверно, расслышать – что именно, если бы пошел за ней, но этого я, конечно, не сделал, только постоял, глядя ей вслед. Странно она шла, словно пританцовывая. Может, не шептала, а напевала какую-то мелодию, под которую и двигалась, будто в танце?
Интересно, а ее-то счетчик как работает и работает ли вообще? Ася ведь тоже принимает решения: пойти туда, поднять то или это, съесть пончик или яблоко… Элементарный выбор, ничего трудного. Что для нее сгущения простых чисел, если каждый день ее жизни почти ничем не отличается от другого?
Но почему-то она отправилась на пруд и пошла по льду… Это решение было для нее осознанным или таким же инстинктивным, как большая часть прочих?
Что я вообще знал о том, как работает сознание таких людей? Может, только внешнему, непонимающему взгляду мысли Аси представляются заторможенными, поступки – рефлекторными, а решения – простенькими, как дважды два? Что понимают психологи и психиатры…
Я сам оборвал эту мысль на середине – если у психиатров и есть определенные соображения, то у меня никаких не было и быть не могло, я не специалист и фантазировать не имею права. Что сам я говорил о дилетантах, предлагавших мне свои гениальные соображения по устройству Вселенной? Вот так-то.
По пути домой я еще раз прошел мимо участкового пункта, в окне по-прежнему было темно. Пошел, наконец, снег: сначала с хмурого неба падали отдельные мелкие снежинки, таявшие на носу, а когда я свернул к себе на Балтийскую, новый снег уже лежал на старом тоненьким, но вполне различимым слоем.
Дома было холодно (уходя, я открыл все форточки, чтобы проветрить помещение), мне пришлось включить еще и электрокамин, и только когда стало теплее, я снял куртку, но остался в толстом свитере, думая о том, считать ли это решение достаточно важным, чтобы его отметил мой личный генетический счетчик. Никаких числовых сгущений, по-моему, в этот день на мою долю не пришлось – до вечера я просидел у компьютера, переходя от одного сайта к другому, это был совершенно не обязательный, я бы даже сказал, случайный выбор объектов, я сам не знаю, что искал, ничего конкретного, просто хотелось знать, как генетики производят операцию, которую называют секвенированием, как выделяют тот или иной ген среди великого множества подобных молекулярных структур. Тексты были чаще всего на английском, в специальной терминологии я не разбирался, даже русские статьи оставались для меня по большей части за семью печатями, вспомнилась знаменитая фраза Шредингера из книги «Жизнь с точки зрения физики»; когда я учился в университете, слова великого физика приводились в любой популярной статье, как пример непонятного языка, на котором говорили биологи: «Рецессивная аллель влияет на фенотип, только когда генотип гомозиготен». Жуть. Я мог бы написать десяток фраз из области космологии или релятивистской астрофизики, столь же непонятных читателям глянцевых журналов. Ну и что?
А то, – подумал я, – что в биологии Парицкий вряд ли был компетентнее меня. Хорошо, не нужно быть таким категоричным. Конечно, он специально интересовался, но вряд ли тратил на изучение биологии достаточно много времени – чего-то нахватался, безусловно, но теория простых чисел была для него главным делом в жизни, не стал бы он отвлекаться на посторонние предметы. Или стал бы? Мы не говорили с Олегом Николаевичем о генетике, селекции, секвенировании или чем-то подобном. Но если он был математическим гением, а гении, говорят… нет, это о талантливых людях говорят, что они талантливы во всем, а вот гении… Гений скорее подобен космическому кораблю, летящему с субсветовой скоростью к единственной и практически недостижимой цели, которая, к тому же, не видна остальному «прогрессивному человечеству». Ракета мчится так быстро, что окружающее сливается для пилота в однообразный фон, рассматривать который нет времени…
Одно я все-таки понял. Точнее, сам себя убедил в том, что еще вчера пришло мне в голову и застряло, будто осколок снаряда. Будановой удалось выделить этот пресловутый ген-счетчик. Не знаю – как. Она работала в большом коллективе. Это эксперимент, а не теория. Она не могла скрывать свои исследования, в отличие от Парицкого. Но нигде никогда ни в каком научном издании по генетике (я поискал во всех, какие знал, поисковых системах) не был упомянут ген-счетчик принятых человеком сознательных решений. Как же тогда…
Думать об этом не имело смысла, тем более, что был еще один вопрос, который я хотел задать Евгении Ниловне (сначала Веденееву, но его я так и не застал, а потом и Будановой). Без ответа на этот второй вопрос я не мог прийти к окончательному выводу. Если бы не пошел снег, я еще мог рассчитывать… Я отправился бы к пруду… Нет, все равно ничего путного из этого не вышло бы: ни в генетике я не специалист, ни, тем более, в практической криминалистике. И не стоило ломать над этим голову.

* * *
– Я весь день думала над вашими словами, Петр Романович, – сказала Евгения Ниловна, когда я сел на старый, времен то ли коллективизации, то ли освоения целины, диван, пружины которого так скрипели, будто это был их последний миг, сейчас они лопнут, и острые концы вонзятся… я бы пересел на стул, но Буданова опустилась на диван рядом со мной, и мне стало неудобно демонстрировать свои нелепые страхи.
– Я думала, обижаться мне на ваши слова или… – она сделала паузу, предполагая, видимо, что я скажу нечто вроде «да я ничего в виду не имел, на что же обижаться?». Я, однако, молчал, думая больше о том, как разместиться, чтобы сидеть не на пружине, а где-нибудь в промежутке.
– И решила, что, наверно, вы правы, – продолжала Буданова. – Не знаю, что по этому поводу сказал бы Олег, и уже не спросишь… А вы все равно додумаетесь сами, только времени больше уйдет, я правильно понимаю?
Я промолчал.
– Молчание – не всегда знак согласия, чаще оно означает взаимное непонимание, – задумчиво проговорила Евгения Ниловна, и тогда я задал свой вопрос, над которым – а вовсе не над тем, секвенировала ли она ген-счетчик, – размышлял весь день:
– Вот что я хотел знать. Человеческая жизнь не бесконечна, к сожалению. И число принимаемых за всю жизнь решений тоже бесконечным быть не может, это большое число, может, десять миллионов, может, больше, это зависит… ну, вы понимаете… Но это конечное число. А числовая ось бесконечна. И простых чисел бесконечное множество. Значит, где-то среди простых чисел существует такое… или такие, их тоже может быть много… которое определяет или как-то фиксирует наш конец. Последний в жизни выбор. Когда-то счетчик щелкнет в последний раз, и больше вы не сможете принять ни одного осознанного решения. Что тогда? Человек умрет? Или станет похож на растение? Может, ген старости и ген-счетчик – одно и то же? Или действуют вместе? Или…
Буданова встала. Ей пришлось упереться в диван обеими руками, и я видел, как ей тяжело поднимать свое старое тело. Кажется, ей было даже больно; может, кости у нее болели, может, что-то еще, она поморщилась, но уже стояла на ногах и неожиданно резво принялась ходить вокруг стола – против часовой стрелки, – на ходу поправляла чашки, переставляла блюдца, наверно, чтобы думать, ей нужно было непременно двигаться, как мне для того, чтобы мысль не сбивалась, нужно непременно сидеть перед компьютерным экраном и держать пальцы на клавишах, а раньше, когда не было компьютеров, я непременно должен был, чтобы подумать, раскрыть свою портативную «Эрику», вставить лист бумаги, непременно один, без копирки, потому что мысль не копируется, мысль может появиться только раз, она уникальна…
– Да, – сказала Евгения Ниловна, неожиданно остановившись, но не передо мной, а с противоположной стороны стола, и смотрела она не на меня, а в какую-то точку в центре этого круга. – То есть, нет. Вы правы, Петр Романович: число решений, принимаемых человеком в течение жизни, ограничено, это ясно. И ген старения… Несколько лабораторий уже сообщали о том, что такой ген выделен, но пока это оказывалось… ну, я бы сказала – преувеличением. Но вы неправы, когда обвиняете меня… или это не обвинение, а, как вы полагаете, констатация факта?.. В общем, когда вы говорите, что я обнаружила ген-счетчик. Я не могла. Хотела, да. Очень. Это было бы… Я не честолюбива, знаете ли. Но Олег меня буквально зажег… Как поджигают фитиль у пороховой бочки. Мне очень хотелось, но… Если бы у меня была своя лаборатория. И оборудование, как в Ливерморской группе. Или хотя бы, как в Москве. Но у меня не было ничего – только купленное пятнадцать лет назад, когда у нас еще были деньги, уже устаревшее оборудование, на котором мы все-таки сумели сделать кое-что и для программы «Геном человека». Но… Послушайте, Петр Романович, мы тут разговариваем, а вы, наверно, голодны? У меня есть борщ и котлеты, давайте я это разогрею?
Переход был таким неожиданным, что я не сразу перестроился и ответил «нет, спасибо», прежде чем действительно почувствовал голод – ел я днем и рассчитывал здесь не на плотный ужин, конечно, но хотя бы на пару кусков магазинного кекса.
– То есть, я хочу сказать – да, я бы не против…
– Тогда посидите немного в одиночестве, – сказала Евгения Ниловна, – и пока я все принесу, подумайте вот над каким вопросом: как поступили бы вы сами, обнаружив в литературе вполне определенные доказательства того, что ген-счетчик выделен – не вами, конечно, а вашими более продвинутыми коллегами, – но интерпретируют они его совершенно неправильно? Неправильно с вашей точки зрения, но если вы свою точку зрения выскажете, то неправильной сочтут именно ее, и большинство коллег вас просто…
Она не договорила фразу, поджала губы, бросила в мою сторону взгляд, скорее растерянный, нежели гневный, и вышла в кухню, откуда послышались звон посуды, стук дверцы шкафа и еще какие-то звуки, свидетельствовавшие о том, что Буданова определенно принимала решения и в соответствии с ними совершала действия. А счетчик в ее организме отсчитывал простые числа, приближаясь к концу шкалы, за которой… Она ведь старая. Под восемьдесят? Может, пойти помочь?
Тоже решение. Элементарное, но осознанное. Щелк.
– Вы будете со сметаной? – спросила из-за двери Евгения Ниловна.
– Да! – крикнул я. Щелк.
– Помогите мне принести тарелки!
Борщ оказался в точности таким, какой я всегда любил и который не ел с того времени, как заболела Софа и не имела больше сил заниматься хозяйством. Я бы и добавки попросил, но Евгения Ниловна поставила передо мной тарелку с котлетами, гарниром к которым оказался картофель, прожаренный именно так, как всегда жарила Софа – крупными ломтями и с коричневой корочкой. Мне не нужно было принимать решений – есть это или не есть, – за меня решал организм, и счетчик наверняка стоял: ужиная в обществе Евгении Ниловны, я удлинял свою жизнь…
– Спасибо, – произнес я первое за полчаса слово, – удивительно вкусно!
– Пожалуйста, – грустно сказала Буданова, складывая тарелки одна на другую. – Ваша жена хорошо готовила? Не отвечайте, я вижу…
Я не ответил. Почему-то именно сейчас мне показалось, что мы с Евгенией Ниловной не можем не понять друг друга – как понимали мы друг друга с Софой. Мне почему-то именно сейчас стало казаться, что я выплываю из летаргии, в которую впал, когда ушла Софа, будто не мыслительная деятельность, а какие-то борщ с котлетами, еда совершенно непритязательная, играли главную роль в моей жизни. Это было странное, новое для меня ощущение, мне нужно было его осознать, и я, как привязанный, пошел следом за Евгенией Ниловной в кухню, понес тарелки, хлебницу с хлебом, на плите стояли кастрюля и большая закопченная сковорода, от которых шел такой запах… Я поспешил выйти, потому что на глаза навернулись слезы, и я совсем не хотел, чтобы Буданова это увидела. Я здесь не потому, черт возьми, чтобы…
Я сел на пружину, и мне показалось, что меня подбросило в небо катапультой. Ну и пусть. Я не стал искать место удобнее, а Евгения Ниловна присела рядом.
– Ну вот, – сказала она, – вы подумали?
– Да, – кивнул я. – Счетчик уже обнаружен, но интерпретирован не так, как следовало бы, а вы не опубликовали свои возражения, полагая, что коллеги вас не поймут.
– Я пыталась, – сказала Евгения Ниловна. – Посылала статьи в наш «Вестник» и в международный «Биологический журнал». Год дискутировала с рецензентами. Олегу ничего об этом не говорила, знала, что он мне посоветует.
– Что? – вырвалось у меня.
– Ну как… Плюнуть, конечно. Повесить статьи в Интернете – и будь что будет. Знаете, какой у Олега был девиз в жизни?
Я покачал головой.
– Помните адмирала Нельсона: «Делай что должно, и будь что будет»?
– Вы считаете, – сказал я, тщательно подбирая слова, – что тогда… третьего дня… Олег Николаевич сделал то, что должен был сделать?
– В тот раз, – сказала Евгения Ниловна, не глядя в мою сторону, – у него и выбора не было. Счетчик…
– Да?..
– Я не знаю, что именно Олег успел вам рассказать…
– Немного. О счетчике – ничего. Много говорил о теории простых чисел, о том, как мы выбираем, как принимаем решения, какие числовые ряды и сгущения простых чисел этому соответствуют… Говорил о том, что решениям определенного типа можно поставить в соответствие определенного типа простые числа, и что это очень сложная, но интереснейшая задача – найти здесь статистическую зависимость. Но этим он, как я понял, заниматься не собирался. Во-первых, потому что математическая статистика была не его специальностью, он ее не то чтобы плохо знал, но… не нравилось ему это, мне вот не нравилось заниматься – а одно время приходилось – расчетами переноса массы в двойных системах… А во-вторых, даже если бы Олег Николаевич этим занялся, на такое исследование нужно было угрохать многие годы – статистика длиной в жизнь, а жизнь эта…
В голове у меня мелькнула мысль, как далекий огонек, как искорка в ночи, и я замолчал, потому что мысль была вроде и нелепой, но показалась в тот момент очень точной.
– Да? – сказала Евгения Ниловна. – Вы говорили…
– Говорил, – пробормотал я, – и вдруг подумал…
– Я вижу, – спокойно сказала Буданова. – Статистика длиной в жизнь, сказали вы и подумали о жизни, и у вас мелькнула мысль о том, что жизнь имеет предел, а числовые ряды бесконечны.
– Нет… Вы сказали, что выбора у Олега Николаевича не было. То есть, он знал, что…
– Вы тоже что-то чувствовали? – голос Евгении Ниловны неожиданно стал напряженным, этот вопрос был для нее почему-то важен, и я сказал, вспоминая:
– Иногда мне казалось, что он… ну, он вел себя, как человек, которому врач сообщил, что у него рак и жить ему осталось год или полгода, не знаю, но какой-то не такой уж большой срок. Я… Мне казалось, что это депрессия или душевный кризис, у таких людей, как Олег Николаевич, это распространенное явление – душевное одиночество, я имею в виду. Гении всегда одиноки, Парицкий был гением, с этим вроде бы никто и не спорил, и потому мне не казалось странным, что он… Сейчас я вдруг понял истинную причину. То есть, мне кажется, что эта причина была истинной. Если сложить все элементы мозаики…
– Да? – настойчиво повторила Евгения Ниловна и положила свою сухую руку мне на колено. Легкая ладонь, но мне показалось, что меня придавило прессом.
– Почему он отказался от миллиона? Почему вдруг переехал из города, ушел из института, отказался от дискуссий с коллегами?
– Да?..
– Числовые ряды бесконечны, – сказал я, – а жизнь человеческая имеет предел. Число принимаемых человеком в его жизни решений определяется емкостью генетического счетчика. Щелкает в последний раз, и все – жизнь кончена. Да? Вы это знали, и он это знал. Вы это посчитали для него, и оказалось…
Евгения Ниловна отдернула руку, будто мое колено неожиданно оказалось горячее раскаленной плиты. Сцепила ладони так, что побелели костяшки пальцев.
– Да вы что? – сказала она с изумлением в голосе. – Вы действительно подумали, что я могла…
– Но ведь он знал, что тот день… четверг… был для него последним в жизни?
Буданова молчала.
– Значит, знал, – констатировал я. – А кто, кроме вас, мог ему это сказать?
– Никто. И я не могла. В отличие от Олега, мне далеко до гениальности, знаете ли. Я выяснила, какой ген является счетчиком, да. Мне не нужно было самой заниматься экспериментами, сейчас столько лабораторий ведут аналогичные исследования, столько публикуется очень подробных материалов… достаточно следить за публикациями и, главное, знать, что ищешь.
– Я и говорю: кроме вас, никто не мог сказать ему…
– И я не могла, – повторила Буданова. – Вы слушаете меня или себя, Петр Романович? Да, я определила ген.
– Конечно! Взяли у Олега Николаевича – и у себя, вероятно, тоже – пробы крови… или что там надо взять, чтобы провести генетический анализ…
– Капли крови достаточно, – сухо сказала Евгения Ниловна.
– Ну вот, вы сами говорите! – я больше не мог усидеть на этой проклятой пружине, мне показалось, что меня посадили на кол, или что я бабочка на игле натуралиста, я встал и принялся, как недавно Буданова, ходить вокруг стола, а она смотрела на меня, и голова ее, будто цветок подсолнуха, поворачивалась за мной, как за солнцем.
– Вы сделали анализ и определили полное число решений, которые может принять в своей жизни Олег Николаевич… и вы тоже! Вы определили емкость ваших счетчиков. И значит, приблизительно могли назвать время… день… вряд ли час, но день – наверно… когда счетчик остановится, и…
– И почему вы решили, что это конец? – с любопытством спросила Евгения Ниловна. – Счетчик остановится, да. Человек больше не сможет принимать осознанных решений, тем более – важных для его жизни. Помилуйте, Петр Романович! Сколько людей живут после этого еще годы и годы! Ничего не решают. Ничего в жизни не выбирают сами. За них выбирают подсознание, рефлекс, привычка… Старики на лавочке…
– Инсульт, – сказал я.
– Что? – нахмурилась Буданова.
– Инсульт, – повторил я. – Счетчик переполняется, и это как-то сказывается на мозговом кровообращении, в организме все связано… Маленький тромб, и конец разумной жизни. Человек может прожить еще годы, как растение…
– Да, – кивнула Евгения Ниловна. – Послушайте, Петр Романович, перестаньте ходить, как лошадь на корде, простите за сравнение.
Я остановился.
– Извините… Да какая разница! – вспылил я неожиданно для себя. – Это, по-вашему, жизнь? Растение! Лучше уж… Вы определили, что счетчик Олега Николаевича переполнится пятнадцатого февраля…
– Я? – Буданова тоже, похоже, вышла из себя, ударила ладонью по дивану, и пружины издали такой надрывный стон, будто в этот момент действительно оборвалась чья-то жизнь. – Я же вам сказала: нет!
– Но он знал!
Евгения Ниловна встала – тяжело, со стоном, – подошла ко мне почти вплотную и подняла на меня взгляд: изучающий, понимающий, пристальный, не знаю какой еще, что-то было в этом взгляде, чего я не смог бы определить при всем желании.
– Знал, – сказала она. – Знал, конечно, вы правы. Но я здесь ни при чем. Я же вам сказала: гений он, а не я. Я провела анализ в нашей лаборатории, да. Но не смогла точно определить… Тогда он… Это было весной, в марте…
– До того, как ему присудили премию.
– Да, за месяц до. Он сказал: «Женя, вы просто не хотите мне говорить». «Ну что вы, Олег, – сказала я. – Я бы сказала, но я действительно не знаю. То есть, знаю, как счетчик работает, знаю емкость, но это лишь непроградуированные биологические часы, вы должны понимать! Надо еще поставить показания в соответствие с каждым нашим выбором. Точно, а не приблизительно. Я не могу». «Ах, – сказал он, – всего-то? С этим я и сам справлюсь, это не генетика уже, а математика. Покажите, что у вас получилось».
– И вы показали.
– Да. Почему нет? Я была уверена, что если мне, биологу, не удалось, то ему, математику, – подавно.
– А он смог.
– Вы сами сказали: он был гением.
– Гением, – пробормотал я. – Что такое гений? Слово.
– Когда сообщили, что Олег отказался от французской премии и ушел из института, я поняла, что у него получилось. Позвонила ему – на городской-то квартире у него был телефон, – и он приехал. Мы всю ночь сидели за этим столом, он показывал мне свои вычисления, в которых я ничего не понимала, но в биологии-то я разбираюсь и могу сказать: он все сделал правильно.
– Он уже тогда знал…
– Приблизительно. Это невозможно рассчитать точно задолго до… Потому что есть неопределенность числа ежедневных решений. Там, конечно, тоже можно ориентироваться по сгущениям, по определенным рядам, Олег это умел, а я в математике не разбиралась… Но все равно: срок определяется тем точнее, чем ближе вы к нему подходите.
– Ну да, – сказал я, – сходящиеся ряды, естественно.
– Вот видите… Вам это понятно, мне – нет.
Мне хотелось задать ей вопрос, но я не решался. Старый человек. Женщина.
– Он и для меня рассчитал, – сказала Буданова с какой-то странной улыбкой – я ожидал, что это будет улыбка горечи, растерянности, а она улыбнулась как-то очень светло, радостно даже, будто рассчитал ей Парицкий еще полвека разумной человеческой жизни. – Но не сказал. То есть, сказал только, что времени у меня еще много, особенно если я не буду суетиться и по каждой мелочи принимать жизненно важные решения. В общем: живи по-старушечьи, и протянешь еще лет десять. Так я это поняла.
– А вы…
– Я так и живу в последнее время… Мало куда выхожу, мало кого вижу, все обо мне забыли, а после смерти Олега так и совсем… Счетчик, да. Но не только число принятых решений определяет, сколько мы будем жить. Болезни. Это от нас не зависит. Аварии. Несчастные случаи. Природные катастрофы… Господи, в мире столько всяких случайностей, в том числе нелепых, от которых зависит жизнь… И так часто жизнь одного человека зависит не от его собственного выбора, а от решений кого-то другого, о ком он никогда и не слышал. Пьяный водитель решил проехать на красный свет и врезался в другую машину. Сам отделался испугом, а человека убил. Кто в этой ситуации сделал выбор, важный для жизни? На чьей числовой оси оказалось сгущение простых чисел? Тот, кто погиб… он вообще в тот момент не принимал решений – ехал по правилам, думал о своем…
– Вы об этом говорили с Олегом Николаевичем?..
– Конечно. Об этом тоже. Видите ли, Петр Романович, чем больше я об этом думала… а здесь, в одиночестве, я думала об этом почти постоянно… тем больше убеждала себя в том, что ген-счетчик вовсе и не важен… я имею в виду, не важен для определения даты смерти. Точнее, счетчик действительно ограничивает время, которое сможет прожить данный человек, оставаясь разумным существом, способным принимать решения. Он может жить и потом, но в растительном состоянии… инфаркт, инсульт, болезнь Альцгеймера… не знаю. Но может умереть и раньше, так и не успев сделать окончательный выбор… Вот я… Живу, да. Мой счетчик, наверно, отсчитывает последние возможности, и я экономлю, я решаю только проблемы типа «накормить гостя ужином или только чаем с печеньем», и так оттягиваю свой конец… К счастью – или к несчастью, не знаю, – серьезных болячек у меня нет, но…
– Получается, – сказал я, прервав – возможно, грубо, – рассуждения Будановой, она была права, конечно, но не это меня сейчас интересовало, – получается, что если у человека смертельная болезнь – рак, к примеру, – а на счетчике у него еще есть место, то он может продлить себе жить, просто решив жить… если в нужное время, когда сойдутся какие-то числовые ряды, примет нужное решение? Заставит организм подчиниться?
– Что? – переспросила Евгения Ниловна, думала она о своем, не могла сразу отрешиться от собственных мыслей. – Извините, я прослушала.
– Я говорю: человек может победить смертельную болезнь просто своей силой воли, если его счетчик…
– Ах, вы об этом… Да, конечно. Именно. Но нужно, чтобы на счетчике сошлись определенные ряды простых чисел… Олег этим занимался, у него наверняка остались какие-то расчеты.
– Наверняка, – повторил я. – Знаете, Евгения Ниловна, я пытался… попросил нашего участкового… у него сейчас ключ от квартиры Олега Николаевича. Не знаю, какие права у его бывшей жены…
– У Лены? Никаких, могу вам сказать точно. Олег купил эту квартиру уже после того, как они развелись, так что юридически она прав не имеет.
– Ну, хоть это не станет препятствием, – пробормотал я.
– Препятствием к чему?
– Компьютер Олега Николаевича, – пояснил я.
– Что это вам даст? – пожала плечами Буданова. – Вы специалист по теории простых чисел?
– Нет, но я все-таки…
– Физик, да. Но не математик, а Олег залез в такие дебри, что его многие коллеги не могли понять. История с этой французской премией… Он разобрался с проблемой, с которой не могли справиться… сколько лет? Сто? Больше? А вы думаете, что вам… Боюсь, с этим уже никто… или пока никто не справится.
Я промолчал. Возможно, мне и не справиться. Почти наверняка. Но нужно хотя бы попытаться.
А зачем? – подумал я неожиданно. Почему-то этот вопрос не возникал у меня прежде. Я думал о том, что работа не должна пропасть, о том, как необходимо, чтобы об исследовании Парицкого узнали, наконец, все… Зачем? Чем поможет людям знание о том, что в их организме находится ген-счетчик, и тикают часы жизни, приближающие конец?
– Вот видите, – сказала Евгения Ниловна. Вряд ли она умела читать мысли – скорее всего, сама думала об этом, – вы понимаете, что счастливее люди от этого не станут.
Наука, – сказал я довольно неубедительно, – вовсе не о счастье чьем-то заботится, а о знании. Разве научные достижения когда-нибудь приближали человечество к счастью? Наука и счастье – две вещи несовместные, как гений и злодейство.
Буданова подняла на меня удивленный взгляд.
– Вы действительно так думаете? – спросила она.
– А вы – нет? В глубине души.
Она покачала головой, но промолчала – значит, в глубине души была со мной согласна. Правда, я сам был не согласен с тем, что сказал, я сам мог возразить себе, но не стал бы, поскольку сам же прекрасно знал и все возможные возражения. Но сейчас мне нужно было получить у Евгении Ниловны ответы на два моих последних вопроса.
- Олег Николаевич, – сказал я, – был все-таки математиком, а не генетиком. Он занимался числовыми рядами, а не строением клетки. Ряд простых чисел бесконечен. Олег Николаевич обязан был прийти к заключению о том, что человек, в принципе, бессмертен. Бессмертен…
Возможно, я повторил это слово несколько раз – Буданова кивала головой, а потом положила ладонь мне на колено, будто нажала на клавишу, чтобы остановить тикающий механизм, и сказала:
– Да. Вы правы. Он считал именно так. Это была его идефикс в последнее время, и я не смогла его переубедить. Он был неправ. Даже гении ошибаются. Эйнштейн, к примеру, ошибался, когда пытался создать единую теорию поля.
– Нет, – возразил я. – Он не ошибался, отнюдь. Просто в его время еще не было нужного аппарата, нужных знаний, экспериментов. Сейчас единая теория поля – банальность, сейчас физики обсуждают единую теорию Всего. Конечно, Эйнштейн был прав, просто он жил слишком быстро, он знал, что такая теория появится непременно, но хотел создать ее сам. И Олег Николаевич прав – и тоже занялся этим слишком рано. Занялся ведь, верно?
– Бессмертие, – пробормотала Евгения Ниловна. – Тут бы свой век прожить… Знаете, что он отвечал на мои возражения? Я говорила ему: да, простых чисел бесконечное множество, и число потенциальных решений тоже может быть бесконечно большим, и, значит, бесконечно может продолжаться жизнь разумного существа. Животного – нет, растения тоже, а разумное создание способно, в принципе, жить вечно, и этим, в частности, человек отличается от неразумной природы… Но счетчик-то ограничен в объеме! Мало ли что в природе возможно в принципе? В принципе можно летать к звездам с субсветовыми скоростями, но нет такого горючего, чтобы разогнать звездолет, так какой прок от принципиальной возможности?
– Сегодня нет, а…
– Да-да, завтра придумают! Олег мне то же самое говорил. Мол, когда заполнится молекула-счетчик, тут же подключится другая, потом третья… И мы сможем прожить две жизни, три, десять… Только человек, не знакомый с генетикой, мог говорить такие вещи!
– Только человек, не знакомый с принципиальными отличиями электромагнитного и гравитационного полей, мог в середине прошлого века пытаться создать единую теорию поля!
– Господи! Не повторяйте того, что Олег…
– Значит, он приводил вам те же аргументы.
– А других у него не было!
– Хорошо, – сказал я, – не будем спорить. Я не специалист ни в теории чисел, ни в генетике. Но вы меня обрадовали.
– Обрадовала? – сказала она с недоумением.
– Конечно. Олег Николаевич – вы это подтверждаете – был уверен в том, что человек – существо, в принципе, бессмертное.
– Толку-то… – вздохнула она. – Будто бессмертие принесет кому-то счастье.
– Не о счастье речь, – отрезал я, – а о науке.
Буданова передернула плечами.
– Еще один вопрос, – сказал я, – и мне, пожалуй, пора идти, а то я не успею на последний автобус…
– И вам придется заночевать у меня, – улыбнулась Евгения Ниловна, – а вы, конечно, не можете нанести такой ущерб моей репутации.
– Я не…
– Шучу. Я вовсе не собираюсь вас задерживать. Что вы хотели еще спросить?
– Вы знаете, Евгения Ниловна. Знаете, верно? В тот день у Олега Николаевича не было выбора. Что это означает?
Буданова мяла в пальцах платье на коленях, ей не хотелось говорить об этом. Точнее – нет, хотелось, конечно, ей очень хотелось выплеснуть и это свое знание, не оставаться с ним наедине, но она сомневалась, стоит ли говорить об этом со мной. Кто я? Чужой, в общем-то, человек, могу не так понять, могу не то сделать… Я пришел ей на помощь.
– Он определил – с вашей помощью – объем своего счетчика и рассчитал, когда придет его последний день. День последнего решения. Верно? Дальше – тишина… Он не хотел тишины. Если человек теряет способность принимать решения, выбирать что-то в своей судьбе… Зачем жить? Да? Но почему… он же молод… был молод. Неужели его счетчик… эта дурацкая молекула… неужели от нее действительно зависит, сколько раз мы выберем в жизни между красотой и уродством, между одной женщиной и другой, между любовью и предательством, между…
Что-то меня заклинило. Я продолжал перечислять эти «между-между», я говорил, говорил, я уже сам не понимал себя, количество альтернатив в нашей жизни так велико, что, просто перечисляя их, можно прожить годы, я хотел, чтобы Буданова остановила меня, прекратила это, сам я не мог, то есть, мог, конечно, нужно было всего лишь закрыть рот, но тогда пришлось бы произнести то, ради чего я начал разговор, и что произносить не хотел, и я говорил, я даже вспомнил свой детский выбор «между железным паровозом и деревянным Буратино», тогда я выбрал паровоз, мама мне его купила, и я в тот же день уронил игрушку себе на пальцы мог, а это был тяжелый паровоз, совсем, как настоящий, это потом стали делать игрушки из пластмассы, а тогда… было очень больно, и я, должно быть, впервые в жизни пожалел о том, что сделал неправильный выбор.
– Да, – сказала Евгения Ниловна, как отрезала, стукнула кулачком себе по колену, и это движение отозвалось во мне. Я, наконец, замолчал, ощущая, что язык пересох, в горле першило, я поднялся, пошел на кухню, налил в стакан теплой воды из остывшего чайника и выпил, морщась, несколькими большими глотками.
Когда я вернулся, Евгения Ниловна сказала:
– В чем-то вы с Олегом очень похожи, Петр Романович. Для вас тоже невыносимо думать, что когда-нибудь… может, завтра… решения за вас будет принимать кто-то другой. Врач, например. Или сын. Или священник.
– Я неверующий, – отрезал я.
– Неважно, – пожала она плечами. – Если вы не можете больше решать за себя, вы не можете решать и кто будет теперь за вас принимать решения.
– Да, верно. – пробормотал я. – Мы похожи, да… Если я буду знать, что завтра мой счетчик остановится…
– Вы захотите, чтобы ваше последнее в жизни решение стало действительно последним.
– Он это знал…
– Сначала с точностью до месяца, – кивнула Евгения Ниловна. – Большая точность не получалась, потому что… ну, вы должны понимать…
– Конечно, – я постарался сесть так, чтобы не попасть на пружину, но не получилось, диван заскрипел, заворочался подо мной, и я уперся в его поверхность обеими руками, заставил эту проклятую мебель замолчать.
– Конечно, – повторил я. – В расчете самая трудно определимая величина – оценка числа решений, принимаемых в течение одного дня…
– Нет, – покачала головой Буданова. – Нет, это как раз оказалось просто… счетчик, видите ли, содержит биологические метки, отделяющие определенные промежутки времени один от другого… Это не точно сутки, не двадцать четыре часа. Не сразу удалось определить интервал… Нет, не это было главным. Точно не получалось, потому что… ну, вы должны понимать: каждое решение влечет за собой другое. Есть независимые решения, есть решения связанные. Вы что-то делаете, и это действие влечет за собой цепь других, часто от вас не зависящих действий.
– Мы должны предвидеть результаты своих поступков, – пробормотал я. – Каждый в ответе за каждого.
– Ну, за каждого – это слишком! За многое – да, ответственны.
– Вы хотите сказать, – медленно проговорил я, – что счетчик отмечает и эти…
– Конечно. Обратные связи. Семь раз отмерь – один отрежь. Да. Думай о последствиях того, что выбираешь. Это вносит неопределенность. Олег даже нашел какой-то числовой ряд, который фиксирует не сами наши решения, а их косвенное влияние. Я вам уже говорила – в этом я не понимала ничего… Олег утверждал, что чем на более долгий срок мы продумываем последствия своих поступков… Как в шахматах – чем больше ходов способен предвидеть игрок, тем точнее он знает будущее, а тут… тем точнее можно оценить работу счетчика. Понимаете?
– Да, – кивнул я.
– А я не понимала, – плечи ее поникли, она застыла, опустив руки.
– Конечно, – сказал я. – Внутреннюю неопределенность создавали числовые ряды, описывающие дальние последствия принимаемых решений. Да, это понятно. Значит, Олег Николаевич смог определить, когда его счетчик достигнет предела, только за несколько дней до… Или за день? Наверно, так: за месяц число определяется с точностью до недели, за неделю – с точностью до дня. За день – с точностью до часа. За час…
– С точностью до минуты, – кивнула Евгения Ниловна.
– Значит, на прошлой неделе…
– Он пришел и сказал, что пятнадцатого или шестнадцатого что-то с ним случится. Инсульт? Что-то. Я пыталась его переубедить – в конце концов, говорила я, это всего лишь теории, математика, кто на себе проверял, как это действует на самом деле… Наверно, не нужно было этого говорить. Неправильное решение. Мое.
– А он сказал «Вот я на себе и проверю», да?
Она кивнула.
– Я и тогда не верила. Глупо. Здоровый мужчина. Он весной проходил обследование в поликлинике, никаких отклонений. Никаких тромбов. Нормальное давление. Какой инсульт? О чем он говорил? Я сталась его убедить, но…
– Никто не мог его в чем бы то ни было убедить, – сказал я, – когда дело касалось математики. Никто. Никогда.
– Я знаю, – сказала она. – Но это была не математика, а генетика. То есть, я старалась убедить Олега именно в этом.
– Математика, – повторил я. – Числовой ряд. Он его вычислил, и ему оставалось только проверить правильность вычислений. В четверг утром он уже знал час. Да? Да, можете не отвечать. Он позвонил вам и сказал…
– Нет. Он приехал, я только встала… У него же не было телефона, а звонить из автомата Олег не хотел. Выглядел он каким-то… растерянным. Я спросила, хорошо ли он себя чувствует. Может, болит голова. «Нет, – сказал он. – Я чувствую себя прекрасно. Но в два часа девочка пойдет на пруд…»
– Он так сказал? – поразился я. – Он знал, что… Откуда? Как? Это ведь было не его решение!
– Элементарно, Ватсон, – сухо сказала Буданова. – К сожалению, уж это совсем элементарно. Только вы, похоже, не знаете ничего об Асе. В поселке девочка известна каждому. Она предсказуема, как восход солнца. И это в определенной степени счастье для ее матери, иначе ей пришлось бы с дочерью совсем туго… Каждый день в одиннадцать Ася приходит в магазин, держит в кулачке деньги, и ей дают бутылку кефира и пакет молока. Каждый день примерно в час Ася обходит вокруг своего квартала, и вид у нее при этом такой, будто она проверяет, не могут ли в дом забраться воры. И каждый день – кроме ненастий, когда Наташа запирает дверь и не выпускает дочь из дома, отчего та плачет и пытается распахнуть окно, которое давно заколочено… Так вот, примерно в два Ася идет на пруд и обходит его кругом, по часовой стрелке, а потом – против. И возвращается домой. Вечером она опять совершает обход вокруг дома…
– И Олег Николаевич пошел на пруд, – сказал я. – Но он не мог предвидеть, что девочка захочет пойти по льду, а лед проломится, и…
– Не мог? – горько произнесла Евгения Ниловна. – Разве так трудно сопоставить? Утром он знал, в каком часу остановится его счетчик.
– В два…
– В четырнадцать с минутами. Последнее решение. Вероятности тех или иных событий…
– Да, я понимаю, – сказал я. – Наверно, он шел за ней следом? Она пошла вдоль пруда, как обычно, а потом, уже на той стороне, вдруг решила вернуться по льду.
– Видимо, так.
– А он пошел за ней.
– Наверно.
– И когда лед проломился… это было как раз то самое время… последний щелчок.
– Теперь вы понимаете, почему у него не было выбора?
– Был, – сказал я. – Не между жизнью и смертью Аси, а между собственной разумной жизнью и…
– Наверно.
Я встал. Повернулся и посмотрел на Евгению Ниловну сверху вниз.
– Вы говорите: «видимо» и «наверно». Почему? Вы ведь все видели своими глазами!
Она встала. Она даже не оперлась руками, поднялась быстро, как молодая.
Мы стояли и смотрели друг на друга. Из уголков ее глаз вытекли слезинки, и она отвела взгляд.
– Откуда вы…
– Веденеев сказал: кто-то стоял на холме, откуда видно… Стоял и ушел. Пока участковый не связал это с… несчастным случаем. Он не смог определить время – когда этот человек стоял на холме. Может, намного раньше… Но ему это не дает покоя…
– Что я смогу сказать? Что он поймет? Да и не будет он…
– Скорее всего, нет, – согласился я. – Оно ему надо?
– Да, – сказала Евгения Ниловна, наклонилась, и мне пришлось ее поддержать, обнять за плечи, так мы и стояли в этой странной позе, будто…
– Да, – повторила она, прижавшись лицом к моей груди, и я ее плохо слышал, скорее догадывался о том, что она говорила. – Я поехала к нему после обеда… Сердце прихватывало, я положила под язык валидол… Так мы и шли. Впереди Ася, за ней метрах в десяти Олег, а еще дальше я, и все время боялась, что он меня увидит, и я помешаю ему выполнить последнее решение.
– Вы не собирались…
– Это было его решение, ведь так? Только его. Последнее. Я думала… если что, вызову «скорую», мобильник у меня с собой… Так мы дошли до пруда, и я поднялась на холмик, чтобы лучше видеть и, если что…
– Вы видели.
– Это произошло так быстро! Ася вдруг свернула с тропинки и пошла по льду. Треск. Олег помчался большими шагами. И… В общем, потом я ушла.
– Вы так и не позвонили в «скорую»!
Она оттолкнула меня обеими руками, отступила на шаг. Слез на ее лице не было.
– Я решила неправильно?
Я молчал. Неправильно. Конечно. Она бы вызвала «скорую» и осталась ждать. Врачи только и смогли бы, что фиксировать смерть, а потом… Как вы здесь оказались? Что видели? Милиция. И нужно было бы или молчать, вызывая никому не нужные подозрения, или рассказать все, вызывая никому не нужное недоверие. А потом понаехали бы журналисты, уж от них точно не избавишься, и пришлось бы…
Как поступил бы я сам?
У нее не было ни малейших шансов спасти обоих. Или одного. Или одну. Выбора не было. И у Парицкого не было выбора. Значит…
Или выбор был? Есть ли вообще у человека выбор в такой ситуации? Разве он выбирает в этот момент с помощью разума? Или действуют только инстинкты, которые у всех разные: один бросается на помощь, рискуя собой, другой отступает. Решения эти бессознательны, и значит… Значит, счетчик не щелкает. Нет выбора – нет щелчка.
Но тогда… Значит, это не могло быть последним решением Парицкого в его жизни! Что-то должно было произойти раньше! Раньше должен был раздаться последний щелчок счетчика, раньше должен был Олег Николаевич принять окончательное решение, а потом – одни инстинкты… как у парализованного, каким он никогда не хотел быть.
– Я решила неправильно?
Буданова хотела, чтобы я ответил.
– Вы могли его остановить… до того, как он побежал. Крикнуть. Позвать.
– Это было бы правильно? – настойчиво повторила она.
– Нет, – сказал я.
На лбу Евгении Ниловны выступили капельки пота, в комнате было довольно тепло, но не настолько, чтобы… Она стояла, пошатываясь, я подхватил ее под руку и отвел на диван. Пружины на этот раз охнули разом, вразнобой.
– Где ваше лекарство? – спросил я.
– Там… на тумбочке.
Я вытащил из пакета пластинку валидола, оторвал таблетку, дрожащими пальцами Евгения Ниловна положила лекарство под язык и затихла, глядя в потолок.
Я сел рядом на стул. Как она жила здесь – одна? Старая женщина. А если приступ? Телефон всегда под рукой, но если боль сильная – и не дотянуться?
А я-то? Мне тоже не двадцать, не сорок и даже не пятьдесят. И каждую минуту может… Сколько еще тикать моему счетчику? Сколько решений я еще смогу принять в жизни?
– Идите, Петр Романович, – сказала Буданова слабым голосом. – Вы опоздаете на последний автобус.
– Я не могу сейчас…
– Со мной все будет в порядке, – едва заметно улыбнулась она. – Мой счетчик еще…
– Вы знаете? – вырвалось у меня.
– Не с точностью до дня, конечно.
– Вы знаете… – пробормотал я.
Она хотела кивнуть, но лежа не получилось, голова Евгении Ниловны странно дернулась.
– Не надо, – сказал я. – Полежите спокойно.
Минуту в комнате было так тихо, что, казалось, было слышно, как за окнами падают снежинки и ложатся на землю с тихим звоном, будто крохотные осколки хрусталя.
– Не думайте об этом, Петр Романович, – неожиданно произнесла Евгения Ниловна и посмотрела мне в глаза. – Не нужно вам знать. Никому не нужно. Потому что…
– Я понимаю, – сказал я. – Когда знаешь, начинаешь принимать решения чаще, чем обычно. Да? Приближаешь конец.
– Нет, – сказала она. – То есть, наверно, и поэтому тоже. Но главное в другом. Когда знаешь… Хочешь, чтобы твои последние решения были значительны. Не размениваться на мелочи. И тогда…
Она хотела что-то сказать, но передумала. Мне показалось, что я понял ее мысль. Эта мысль мне не понравилась. Она была… неправильной? Может, и правильной, но – неверной. Парадокс?
– Вы хотите сказать, – медленно произнес я, – что свое последнее решение – спасти Асю, если что-то с ней случится – Олег Николаевич принял еще тогда, когда пошел за ней следом? Еще по дороге? Его счетчик зашкалило и… И если бы не его решение, Ася не свернула бы с тропы на лед? Она не поступала так прежде. Но это же вообще чепуха! Телепатия? Вы хотите сказать, что он сам ее толкнул? Сам?
Должно быть, я кричал. Не знаю. По-моему, я не произнес ни слова, только думал вслух, и в этом даже не было парадокса.
Евгения Ниловна положила руку на мою ладонь.
– Ну да, – сказала она тихо, и мне пришлось наклониться, чтобы расслышать. – Конечно, чепуха. Он ее толкнул? Вы действительно могли так подумать?
– Нет, я…
– Мне кажется, – сказала Евгения Ниловна, – Олег принял последнее свое решение по дороге, да, и выбора у него больше не было. Но вы, наверно, замечали в жизни… Как часто ваш выбор зависит от выбора другого человека? Вроде бы вы не договаривались, но кто-то делает что-то, и вы…
Ей было трудно говорить.
– Когда Софе стало плохо, – вспомнил я, – я был на работе… Почему-то захотелось что-то делать. Встать. Выйти на улицу. Бежать. Я не понимал. Сколько решений я принял в эти минуты? Десять? Больше? Я места себе не находил. А потом позвонил Вадик… это наш сын… и сказал, что мама упала на кухне…
– Не нужно, – сказала Буданова. – Не вспоминайте. Вы меня поняли.
– Как это происходит? – воскликнул я.
– У Олега на этот счет была идея. Ряды простых чисел… их множество… их, вообще-то, тоже бесконечно много, этих рядов… они пересекаются, обгоняют друг друга или отстают… числа… они связаны…
– Но счетчик у каждого свой! – воскликнул я. – При чем здесь…
Буданова едва заметно покачала головой. Она не знала. Она была генетиком; математика, теория чисел были ей чужды, это был другой мир, в котором жил Олег Николаевич Парицкий, а она только смотрела со стороны и помогала, как могла…
– Вы опоздаете на автобус, – сказала она.
Да, я опаздывал. Если задержусь еще на пару минут…
Евгения Ниловна повернулась на правый бок, достала из кармана халата и положила рядом с собой мобильник.
– Не бойтесь принять это решение, – сказала она уже довольно бодрым голосом. – Мне лучше, а такие приступы случаются со мной… ну, скажем, довольно часто. Поезжайте, Петр Романович. Я позвоню, если что. И вы звоните. Хорошо? Я поздно не сплю. Вы, наверно, тоже?
– Да, – сказал я и встал. – Вы уверены, что…
– Уверена. Все будет хорошо. Я же сказала вам: мой счетчик еще не дотикал.
Когда я был у двери, она села на диване, облокотилась о валик и сказала:
– Мы с вами не математики, Петр Романович. Вы ничего не поймете в заметках Олега, даже если вам позволят… А я – тем более. Может, не нужно?..
Она не договорила и, помахав мне рукой, закрыла глаза.
– Дверь просто защелкните, хорошо?
Автобус опоздал, и я едва не превратился в сосульку, ожидая на остановке. Снег, который, похоже, падал весь вечер, пока мы разговаривали, теперь прекратился, зато ударил мороз, и я вполне мог себе представить, что водитель застрял где-то в дороге, и придется мне возвращаться к Евгении Ниловне, проситься на ночлег… Почему-то мне очень этого не хотелось, и в это время в ночи вспыхнули фары, подкатил, фыркая, автобус, в салоне которого даже оказалось несколько пассажиров…
От остановки я шел домой осторожно, ноги немного скользили, фонари на улице горели через один, снег скрипел, небо висело низко, как потолок в тюремной камере.
– Гуляете? – спросил знакомый голос. Я не узнал сразу, не ожидал встретить Веденеева в такое время в таком месте. Он что, ждал меня?
– Люблю гулять перед сном, – объяснил участковый, поняв, наверно, о чем я подумал. – А вы? Тоже?
– Был в гостях, – сказал я, не вдаваясь в подробности.
– Хорошее дело, – одобрил Веденеев. – Вы знаете, что похороны Парицкого послезавтра? Выносить будут из института, все время забываю название.
– Имени Стеклова, – сказал я. – Был такой математик.
– Ага, – кивнул Михаил Александрович. – Вы поедете?
– Не знаю, – сказал я. – Подумаю. Не так просто принять решение.
– Да? – удивился Веденеев. – Я думал: вы дружили.
Он не понял, конечно, какое решение я имел в виду.
– Вы… – я помедлил. – Помните, говорили о следах на холме? Будто кто-то стоял там…
Веденеев махнул рукой.
– Вы серьезно? – удивился он. – Мало ли кто мог… Да и занесло следы давно. Глупости, не берите в голову, Петр Романович.
– Я и не…
– И не надо. Вы читали в газете: «Известный математик спас девушку» и все такое?
– Нет, – сказал я. – А как же… Я хочу сказать: его работы…
– Тут я пас, – усмехнулся Веденеев. – Приезжали сегодня из института, принесли официальную бумагу, компьютер Олега Николаевича я передал под расписку, они там люди умные, специалисты, разберутся.
– Понятно, – сказал я. – Спокойной ночи.
– Спокойной ночи, Петр Романович, – кивнул Веденеев. Возможно, мне показалось, что в его голосе прозвучали какие-то угрожающие нотки? Конечно, показалось, с чего бы…
Дома было холодно, батареи грели слабо, я включил масляный обогреватель, стоявший у постели. Позвонил Евгении Ниловне, голос ее звучал бодро, она, похоже, действительно оправилась.
– Вы на самом деле не можете посчитать, сколько натикало на моем счетчике? – спросил я вроде бы в шутку, но на самом деле…
– Спокойной ночи, Петр Романович, – ответила Буданова. – Заезжайте в гости, когда будете в Репино.
– Непременно, – пообещал я.
Лучше не знать, – думал я, лежа под одеялом, а левую руку положив на обогреватель, по ней в тело вливалось тепло, тот самый теплород, которого на самом деле не существует в природе.
Если Асин счетчик, и счетчик Парицкого… если одинаковые ряды простых чисел вызывают к жизни одинаковые или взаимно согласованные решения… кажется, я уже засыпал, потому что мысль то всплывала, то погружалась, то расплывалась, то превращалась в яркую точку… если Вселенная и есть бесконечная числовая ось, на которую нанизаны судьбы… если… ряды простых чисел бесконечны… значит, человек все-таки бессмертен, и нужно только понять, как соединяются гены-счетчики… нужно…
Должно быть, я все-таки уснул, потому что знал, что сплю, и думал: решения, которые мы принимаем во сне, они щелкают на нашем счетчике? Живем мы в снах или…
Не помню, что я решил по этому поводу. Я плохо запоминаю сны.

Поступила 02 февраля 2007 года